Но еще раньше, чем заработали реформы, опора на царя принесла Петру Аркадьевичу неожиданный служебный взлет: государь назначает его на пост министра внутренних дел.
В письме Ольге Борисовне Столыпин так описывает вручение ему царем министерского портфеля: «В конце беседы я сказал Государю, что умоляю избавить меня от ужаса нового положения, что я ему исповедовался и открыл всю мою душу, пойду только, если он, как Государь, прикажет мне, так как обязан и жизнь отдать ему и жду его приговора. Он с секунду промолчал и сказал: “Приказываю Вам, делаю это вполне сознательно, знаю, что это самоотвержение, благословляю Вас – это на пользу России”.
Говоря это, он обеими руками взял мою (руку) и горячо пожал. Я сказал: “Повинуюсь Вам” – и поцеловал руку Царя. У него, у Горемыкина, да, вероятно, у меня были слезы на глазах»[245].
Первоначальный отказ Столыпина стать министром только усилил решимость царя. По словам товарища министра иностранных дел В.И. Гурко, Николай был особенно склонен назначать на должности тех, кто от нее отказывался, считая себя недостаточно готовым к несению креста власти[246]. Люди благочестивые, как правило, сначала думают о той ответственности, которая ложится на их плечи, трезво подсчитывают свои силы и возможности, боясь подвести, не оправдать доверия и надежд начальства и подчиненных. При таком отношении к порученному делу человек не давит подчиненных собственным авторитетом, а вслушивается и всматривается в новый круг взятых на себя обязательств. Тогда всегда можно надеяться на помощь Бога и людей. «Сила Божия в немощи совершается»[247].
Перед вторым назначением, теперь уже на пост председателя правительства, Столыпин снова пытается отказаться от царского предложения, ссылаясь на недостаточную опытность, на полное незнание Санкт-Петербурга и его закулисных интриг. Однако государь с самого начала беседы повернул разговор таким образом, что Петр Аркадьевич оказался перед судом собственной совести. Государь дал ему понять, что Россия на краю пропасти и что он, Столыпин, является той надеждой, которая спасет Богом венчанную власть и страну. «Я обязан перед моей совестью, перед Богом и перед родиной, – говорил государь Петру Аркадьевичу, – бороться и лучше погибнуть, нежели без сопротивления сдать всю власть тем, кто протягивает к ней свои руки»[248]. Попытки Столыпина отказаться от новой должности встретили непреклонную волю государя: «Нет, Петр Аркадьевич, вот образ, перед каким я часто молюсь. Осените себя крестным знамением, и помолимся, чтобы Господь помог нам обоим в трудную, быть может, историческую минуту». Царь перекрестил Столыпина, обнял и поцеловал его[249].
На царских аудиенциях, сопровождавшихся столь высокими назначениями, Столыпину еще раз приоткрылся промысел Божий в собственной судьбе. Уже после первого разговора с царем о назначении на пост министра внутренних дел он почувствовал на себе окрыляющее действие царского благословения. Его религиозные чувства были на подъеме.
«Оля, бесценное мое сокровище, – пишет он жене 26 апреля 1906 г. – Вчера судьба моя решилась! Я министр внутренних дел в стране окровавленной, потрясенной, представляющей из себя шестую часть шара, и это в одну из самых трудных исторических минут, повторяющихся раз в тысячу лет. Человеческих сил тут мало, нужна глубокая вера в Бога, крепкая надежда на то, что Он поддержит, вразумит меня. Господи, помоги мне. Я чувствую, что Он не оставляет меня, чувствую по тому спокойствию, которое меня не покидает»[250].
Столыпин ясно осознавал богоизбранность своего нового назначения. Отсюда и его удивительное спокойствие перед грядущими испытаниями. Новый министр внутренних дел не строил себе никаких иллюзий. Он знал, что его имя будет смешано с грязью революционной и либеральной прессой, что вся его семья станет мишенью для пуль и бомб террористов. Но Столыпин, как православный человек, искренне верил, что сердце царево в руках Божиих, и потому поверил в себя как министра, кому власть ниспослана свыше, из самой вечности. Страх за поруганную честь и семью ушел в сторону, уступив место трепетному исполнению Божественной воли.
В промежутке между двумя назначениями Столыпину суждено было еще раз ощутить на себе духовную силу царских слов. Это было во время открытия I Государственной думы, на котором царь призвал народных избранников к активному участию в деле переустройства страны. Присутствовавший на открытии новый руководитель МВД ловил каждое его слово. «Скажу только, – пишет Столыпин супруге, – что Государь свою речь (которую сам сочинил) сказал с таким чувством, что надо было быть каменным, чтобы не расчувствоваться. Это была не речь, а пламенная молитва»[251].
Уверенность Столыпина в духовной возвышенности верховной власти определила нравственный ориентир его реформаторского курса. Если бы Россией правило только продажное правительство, голос Столыпина оставался бы гласом вопиющего в пустыне, а его реформы представлялись бы очередной социальной утопией, несовместимой с обезбоженной общественной средой. Однако именно вера в религиозные основы царской власти рождала в Столыпине убежденность, что царь как Помазанник Божий будет проводить политику не в интересах привилегированного класса, а в интересах всего народа, не сводя реформы к одному материальному насыщению, а раскрепощая и умножая в народе его духовный, умственный и трудовой потенциал. Даже в период колебания доверия к монарху[252] Столыпин откровенно признается царю, что не может избрать своей опорой Государственную думу взамен его авторитета.
Жизнь на каждом шагу подтверждала верность этой позиции. Именно самодержавие, а не Государственная дума явилось движущей силой столыпинских преобразований. По царскому указу, вопреки первоначальной воле Думы, проводится аграрная реформа, начинается строительство Амурской железнодорожной магистрали, перевооружение флота, населению предоставляются религиозные свободы. Наконец, вопреки законодательной блокаде Госсовета земское самоуправление вводится в западных губерниях.
Приход Столыпина во власть был для государя как глоток свежего воздуха. Окружение императора напоминало королевство кривых зеркал: многие важные государственные вопросы, требовавшие немедленного решения, доходили до царя запоздало и искаженно, а царские указания тормозились, а порой и не достигали адресата. Революция стала для многих, в том числе и для самого самодержца, моментом истины, обнажив все язвы управления и со всей очевидностью показав императору, как мало вокруг него надежных людей. Именно в это время государь впервые отчетливо понял, как одинок он в своем стремлении защитить монархические идеалы.
