Следствие было закончено в декабре. Устим все лето тяжело болел, а потому и не мог бежать. И теперь, чтобы оттянуть время, он, «посредством правящего должность каменецкого поветового стряпчего, входит к губернскому правлению с прошением, домогаясь оным возврата восьми рублей серебром, отобранных у него при задержании». Начинаются опять запросы: кто отобрал? да куда дели? Из Литина ответили, что исправник употребил деньги «на сделку железных ручных и ножных с ошейниками кандалов, которые и поныне на нем находятся». И если, дескать, суд оправдает Кармалюка и определит, кто должен возместить ему убыток, то «в таком разе собственность его пополнится».
На выяснение этого дела ушел месяц. Но не успели объявить это решение Кармалюку, как по инстанции пошла вторая бумага. Кармалюк утверждал, что эконом селения Французовки Вишниовский должен ему пятьдесят рублей серебром, которые он требует вернуть. А главное: в том селе он «повстречался с товарищем своим, тоже беглым рекрутом, по прозванию Черноморцем». Суд сразу же клюнул на это, и, «желая и сии предметы присовокупить к делу о Кармалюке, приостановился с решением такового». Эта новая задержка вызвала гнев генерал-губернатора Бахметьева, на которого сыпались нарекания от панов за то, что он в прошлый раз отменил смертный приговор Кармалюку.
На грозный вопрос, почему суд второй год тянет дело Кармалюка, Бахметьев получил разъяснение: Кармалюк слишком глубоко пустил свои гайдамацкие корни в народе. К делу привлечено уже более ста человек, а сообщники его и придержатели далеко еще не все арестованы. Выяснилось, что на воле разгуливает правая рука Кармалюка некий Черноморец. Он действует, прикрываясь именем Кармалюка, и держит в страхе весь Балтский уезд, о чем суд имеет точные сведения. И сам Кармалюк не отрицает, что Черноморец из его шайки. Было бы, конечно, весьма ценно приобщить и этого Черноморца к делу. Исправникам разосланы соответствующие бумаги. Последнее обстоятельство окончательно вывело генерал-губернатора из себя.
— Очень хорошо! — иронически заметил он. — А ежели по этим бумагам этого Черноморца будут ловить, как Кармалюка, ровно три года?
И он предложил суду поспешить с решением дела Кармалюка и всей его шайки, немедленно вынести приговор и представить на ревизию по принадлежности. По исполнении — рапортовать ему.
Это грозное «предложение» генерал-губернатора было послано в суд 6 декабря 1822 года. Но только 21 февраля 1823 года в 1-м департаменте Подольского головного суда слушалось «подлинное дело о пойманном в Литинском повете на разбое Устима Кармалюка, именующим себя Василием Гавриленком», куда оно было послано на ревизию из Каменецкого уездного суда.
Приговор гласил: «Признав оного Кармалюка… яко явного преступника, изобличенного в грабеже многократном и покушении на жизнь человеческую, наказав большим против прежнего числа ударов кнутом, а именно — 101-м, и по выставлении предписанным порядком постановленным такого рода преступникам знаков, сослать вечно в каторжную работу».
Не оставили в покое на этот раз и Марию. «За необъявление перед правительством о пребывании того ее мужа в околицах Головчинец и дачу тем случая к продолжению его поступков, выдержать ее при Литинской градской полиции под караулом четыре недели, а потом на грунте села Головчинец, в пример другим, наказать пятьюдесятью розгами».
Этот приговор пошел на конфирмацию гражданского губернатора графа Грохольского, так как Кармалюк в прошлый раз был лишен генералом Бахметьевым воинского звания. А Устим в это время усиленно разрабатывал план побега. Дело к губернатору и обратно будет ходить больше месяца, значит за это время нужно во что бы то ни стало вырваться на волю.
В четвертой камере, где после суда сидел Кармалюк, было двадцать восемь человек. После долгих споров решили: вырваться из крепости боем. Устим разработал план штурма. Каждый знал, какого часового сбивать, куда бежать. Были предусмотрены и возможные неожиданности. Устим строго приказал:
— Помните: часовые будут стрелять. И кому пуля страшнее неволи, тот пусть лучше с нар не встает. Трусы будут только под ногами путаться и другим мешать.
В конечном итоге из двадцати восьми человек отобралось одиннадцать, которые решили: или воля, или пуля. Остальные поклялись, что ни словом нигде об этом не обмолвятся. И все-таки о заговоре начальство крепости, видимо, что-то проведало. В камерах стали делать внезапные обыски; каждый день придирчиво осматривали кандалы и решетки на окнах: не подпилены ли? Часовым унтеры читали нотации при каждой смене «о недремленном их смотрении».
— Зря волнуетесь, ваше благородие, — говорил с улыбкой Устим караульному офицеру поручику Василевскому, когда тот сам принялся осматривать кандалы. — Когда я вздумаю убежать, то эти железки не удержат меня. Но мне к чему рисковать? Я уже решенный, скоро побреду в Сибирь, а там видно будет, что делать. Так, хлопци?
— Так, дорога не крепость, — отвечал за всех Яков Струтинский, который был первым помощником Устима, — там ни стен, ни замков…
12 марта поручик Василевский, сделав перекличку в камерах, проверил часовых, замки на дверях и ушел в караульное помещение. Всю прошлую ночь он кутил в одном злачном месте и не чаял, когда барабан пробьет вечернюю зарю, чтобы завалиться спать. Арестанты ложились спать спокойно, и ночь пройдет, надо полагать, без происшествий. О побеге не может быть и речи: он днем проверил все решетки и запоры. Солдаты его 36-го егерского полка тоже надежные: они ни в какой сговор с арестантами не могли вступить, ибо на это у них просто не было времени. Да если в сговор вступят те, что стоят в камерах, то им окажут сопротивление те, что стоят в коридорах, во дворе, у ворот. Пробиться сквозь такой строй замков и стражи дело совершенно немыслимое даже для Кармалюка, о побегах которого рассказывают просто чудеса. Караульный офицер, сдавая смену, предупреждал его: глядите, мол, господин поручик, в четвертой камере сидит Устим Кармалюк. Если его убережете, то тогда все будет в порядке.
В десять часов поручик Василевский уже спал. Спали, как казалось часовым, и все узники четвертой камеры. Но вот Яков Струтинский слез с нар и попросил часовых, стоявших в камере, выпустить его. Солдат тихо постучал в дверь. Часовой в коридоре позвал унтера, и тот, погремев связкой ключей, открыл дверь.
А дальше случилось то, чего никто не ожидал, Струтинский, «выйдя в сенцы, крикнул:
— Гу, молодцы!
Вдруг сорвались арестанты и, схватя некоторые из них доски из нар, ударили на часовых внутри палаты и в сенцах стоявших. И тех, закричавших: «Караул!», сбили с ног, отперли внутреннюю у других дверей задвижку, вырвались во двор». Часовой, стоявший у «фрунта», услышав крики и возню, перепуганно заорал:
