Чуть только потеплело, измотанный мойщик покинул Сен-Дени, со всеми его резкими звуками: скрипом барж, воем труб, криками торговок, скрежетом вагонов и стуком колес. Он не стал ничего никому говорить, не предупредил даже своего работодателя Франко, бесцеремонного офранцузившего итальянца с враждебным взглядом. Он просто однажды не вышел на работу. Сказавшись больным и дождавшись, пока в бараке никого не останется, кроме одного безнадежного араба, который умирал от «гниения», как сообщили его соотечественники, Гайто собрал все свои нехитрые пожитки и побежал прямиком к станции, услышав издалека призывный гудок поезда, отправлявшегося в город, и вскочил в закрывающиеся двери последнего вагона. Доехав до Северного вокзала, он пересел в метро и только выйдя в Шатле — самом сердце Парижа, вздохнул с облегчением и надеждой. Пройдя несколько кварталов, Гайто остановился у Сены и долго стоял, опершись на парапет. Он смотрел то на мутную воду, то на застывший слева Нотр-Дам и мучительно выбирал между желанием размышлять о вещах отвлеченных и необходимостью спланировать действия хотя бы на ближайшие дни. Где найти ночлег, с чего начинать поиск работы, кого из знакомых можно разыскать – все это нужно было решить в ближайшие часы, не дожидаясь, пока на город спустится вечер. Однако и торопиться ему не хотелось. Гайто пересек остров, на котором возвышался собор, и двинулся прямо к Сорбонне. Бродя вокруг здания университета и прислушиваясь к разговорам студентов, которые возвращались после занятий по домам, Гайто почувствовал, что это и есть то место, где ему стоило бы задержаться. Володя Сосинский, как уитморовский стипендиат, уже учился в Сорбонне. Сюда же собирался Дода Резников. Ждали приезда Вадима из Берлина. Гайто был не прочь сесть с ними снова на одну скамью. Но пока он совершенно не представлял, как это сделать. «При первой возможности надо будет разузнать о студенческих стипендиях. А пока пора двигаться на Монпарнас». Там всегда было много русских, среди которых Гайто надеялся найти хоть какие-нибудь вести о заработках и дешевых ночлежках.
Минут через сорок быстрого шага Гайто уже подошел к кафе «Ротонда» и услышал, как выходящая девушка с прямым и ясным взглядом почти революционным тоном говорила своим спутникам по-русски: «Это в декадентском Петрограде русские писатели и поэты могли, живя в своей стране, иметь достаточно денег, чтобы не работать чернорабочими, и, как пифии, предчувствовать наступающий развал империи. Мы же находимся здесь на положении пролетариев самого низшего разряда, без страны и без прав. Мы не можем позволить себе быть декадентами. Если мы хотим выжить и что–то сделать за нашу жизнь или из нашей жизни — мы должны бороться, только работа и упорство могут нас спасти».
Гайто печально улыбнулся ей вслед: он-то как раз затратил последние, оставшиеся у него усилия на то, чтобы избежать работы.
«Выжить, бороться… — что она вкладывает в эти слова?» Позже Гайто не раз встречал на Монпарнасе эту пламенную девушку и слушал ее неизменно верные речи. Юная княгиня Шаховская была человеком искренним и с чистой душой.
Она была младше Гайто всего на три года, но, глядя на нее, Газданов чувствовал себя почти стариком. Зинаида Шаховская, как и большинство русских парижан, тоже прошла сквозь скитания в поисках покоя и постоянного угла, однако, воспитанная в большой и дружной семье, она обладала уверенностью, свойственной только человеку внутренне защищенному, чего не было у Гайто. В тот вечер никого из знакомых он не нашел и отправился ночевать в ближайшую доступную ночлежку. Пока он шел по коридору до своей комнаты, находившейся в самом дальнем углу, из-за дверей доносилась такая же громкая ругань, как в бараках Сен-Дени. На секунду Гайто остановился и прислушался: он не слышал акцента, ни румынского, ни славянского, ни арабского. Он услышал «арго» — язык парижских улиц.
3Гайто не мог даже предположить, к каким последствиям приведет его бегство из портового района и что уготовила ему судьба на ближайшие два года. Да и не хотел предполагать. Он только знал, что обратной дороги нет и что любая неизвестность лучше, чем однозначный финал обитателей Сен-Дени. Большинство из них умирало от истощения и неизлечимых болезней, не дожив до тех лет, когда смерть кажется если не желанной, то по крайней мере естественной. Гайто не раз про себя отмечал, что мертвецами они становились намного раньше, чем приезжал катафалк. Взгляд этих людей становился неподвижным и непроницаемым после первого же года тусклой, безрадостной жизни, на которую они себя обрекали или их обрекала судьба.
Эти стремительные метаморфозы были особенно заметны среди выходцев из крестьян, которые приезжали в Париж на поиски лучшей жизни и навсегда застревали в смраде и копоти северных районов. Простота души и здоровье, игравшее на их лицах, быстро исчезали, превращаясь в тупое равнодушие, оттеняемое желтоватым цветом кожи. Гайто не раз поражался тому, как мало можно было бы рассказать о их жизни, если бы кому-либо пришло в голову занять себя подобным трудом. Когда в соседнем квартале умерла знакомая проститутка, Гайто тут же придумал рассказ не о ее судьбе, а о процессе ее умирания, потому что сам процесс был значительнее, сложнее и длиннее всей ее незамысловатой жизни. Рассказ был так и назван — «Биография»:
«Жизнь моей соседки была очень проста. Соседка перестала смеяться только незадолго до смерти. Это была обыкновенная проститутка, лет двадцати пяти, с красными руками, короткими пальцами, почти без ногтей, узловатыми мускулами на крепких крестьянских ногах, очень сильно раскрашенным лицом и резким голосом. Жила она несложно, никогда ни о чем не думала, читала романы с цветными обложками, штопала себе чулки, носила плохие платья и вообще существовала так, как ей подсказывали инстинкт и необходимость… Судьбой своей эта женщина была вполне довольна, работой своей горда; она искренне презирала, например, людей, принужденных десять часов проводить на фабрике: они больше уставали и меньше зарабатывали».
Когда ее увозили на катафалке, Гайто смотрел ей вслед из окна и сокрушался о том, как страшно и тоскливо умирать. В тот момент ему казалось, что у него самого лицо стало приобретать такой же нездоровый оттенок, что и у покойной. С беспощадной ясностью Гайто понимал, что ближайшие годы жизни в Париже не прибавят ему ни здоровья, ни сил, ни, тем более, оптимизма.
Так оно и было. После побега из Сен-Дени начались бесконечные поиски работы и дешевых ночлежек. Гайто хватался за самую разную работу: брал переводы, преподавал языки, писал репортажи, вместе с Вадимом Андреевым пытался заняться мелким бизнесом. Однако ни одно из начинаний не принесло пусть небольшого, но постоянного заработка. Когда платить за ночлег было нечем, а мелкие деньги растягивались на неопределенный срок до очередного случайного заработка и предназначались только на еду, Гайто случалось неделями ночевать в метро и в переходах. И как ни крути, выходило, что стабильный заработок могли дать только руки, а не голова. В какой-то момент Гайто убедил себя, что это, в конце концов, справедливо. Ведь голова не может работать постоянно и не всегда слушается приказов, а руками управлять намного легче — они могут работать механически. И Гайто пошел наниматься на автомобильный завод «Рено», где уже отработал свое, не выдержав механического труда жестянщика, Володя Сосинский и где по-прежнему оставалось много русских.
