Естественно, мало кто поверил этому вопиюще безграмотному документу. Здесь и «разбитый на районы во главе с руководителями групп» город, и здесь же заговорщики, представляющие собой «узкие разрозненные группы»…
В этой же газете приведен список расстрелянных невинных жертв, как участников мифической ПБО. Под номером 30 (всего расстрелян шестьдесят один человек) было опубликовано сообщение о расстреле Н. С. Гумилёва все с теми же юридически глупыми формулировками: «Активно содействовал составлению прокламаций к. — революционного содержания, обещая связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, которая активно примет участие в восстании, получал от организации деньги на технические надобности…»
«Активно содействовал», но, по показаниям того же Таганцева, ни одной прокламации не составил. «Обещал связать», но ни с кем не связал… Это, увы, не бред, а большевистский суд!
Убийство поэта и гнусно спровоцированное чекистами «Дело Таганцева» привело русскую интеллигенцию в шоковое состояние. Писатель Михаил Слонимский вспоминал: «И вот, кажется, на следующее утро (имеется в виду расстрела. — В. П.), Горький появился в комнатах „Всемирной литературы“ в слезах. Он поминутно вытирал глаза платком. От него мы впервые узнали о том, что Гумилёв расстрелян. В моей памяти отпечатались его слова тогда: „Это Гришка Зиновьев задержал ленинские указания“ — и еще — „Запомните фамилию следователя Тарасов — это он убил поэта Гумилёва!“ Однако в фамилии следователя сейчас, сорок лет спустя, я не уверен». Фамилия следователя известна. Известно и распоряжение Ленина.
Актриса Дориана Филипповна Слепян вспоминала: «Когда я прочла в газетах о процессе, в котором фигурировал Гумилёв, я была ошеломлена. Мне это невозможно было себе представить, так непохоже это было на него! В те трудные и голодные годы многие брюзжали и роптали, а Николай Степанович, совершенно не умевший устраиваться, как многие, ходил всегда голодный, плохо одетый, и не только не возмущался и не жаловался на трудности быта, но говорил об этом скорее с юмором, к которому он вообще не был особенно привержен. Через много лет я столкнулась в театре, в котором служила, с бывшим старым чекистом тех лет (он был директором театра), который присутствовал на расстреле Гумилёва. Он рассказывал, что был поражен его стойкостью до самого трагического конца. Позднее, в годы необоснованных репрессий — этого товарища постигла та же участь». Что ж, тут можно сказать — получил по заслугам.
В Бежецке семья поэта восприняла сообщение о гибели Николая Степановича очень тяжело. Его сестра, Александра Степановна, вспоминала (она писала о себе в третьем лице. — В. П.): «Александра Степановна, которая первая узнала из газет об этом, сразу лишилась рассудка. „Как я скажу маме?“ — твердила она, бегая по комнате и ломая руки, и ничего не слушала, кто говорил, что Анна Ивановна уже все знает. Только один Лева мог ее успокоить. Наконец доктор дал ей снотворного, и она затихла. У Варвары Ивановны (родная сестра матери поэта. — В. П.) сделался потрясающий озноб, и она слегла и умерла 2 декабря того же года. Что касается до Анны Ивановны, то кто-то уверил ее, что Николай Степанович не такой человек, чтобы так просто погибнуть, что ему удалось бежать, и он, разумеется, при помощи своих друзей и почитателей, проберется в свою любимую Африку. Она ждала сына, ждала внука…»
Открыто, как по Александру Блоку, друзья поэта устраивать панихиду побоялись и провели ее почти тайно в Казанском соборе. На панихиду пришли вдова поэта Гумилёва, Анна Ахматова, Георгий Иванов, Николай Оцуп, Георгий Адамович, вдова Блока Любовь Дмитриевна и довольно малочисленная группа интеллигенции Петрограда. С. К. Эрлих, принимавшая участие в панихиде, позже вспоминала: «Нас была небольшая кучка людей, но и та разбилась на две группы. Старшее поколение собралось вокруг Анны Андреевны Ахматовой. А мы окружали молодую, беспомощную, растерянную Анну Николаевну (Энгельгардт). И все, все беззвучно плакали, а священник читал заупокойную „по убиенному Николаю“. И потом мы все прощались на ступенях Казанского собора».
Через несколько дней по Гумилёву прошла еще одна панихида — на сей раз в Спасской часовне Гуслицкого монастыря на Невском проспекте. Часовня была заполнена людьми до отказа.
Владислав Ходасевич позже напишет: «В начале сентября мы узнали, что Гумилёв убит. Письма из Петербурга шли мрачные, с полунамеками, с умолчаниями. Когда вернулся я в город, там еще не опомнились после этих смертей (Блока и Гумилёва. — В. П.)».
Николай Оцуп передал в своих воспоминаниях атмосферу, царившую в городе: «Никогда мы не забудем Петербурга периода запустения и смерти… Но после августа 21-го в Петербурге стало трудно дышать, в Петербурге невозможно было оставаться — тяжко больной город умер с последним дыханием Блока и Гумилёва… Все следующие дни сливаются в одном впечатлении Смоленского кладбища, где хоронили Блока, и стенной газеты, сообщавшей о расстреле Гумилёва».
Ахматова, узнав о гибели поэта от В. И. Рыкова, тяжело восприняла эту утрату. В августе-сентябре она написала несколько стихотворений, посвященных Гумилёву. Вообще после того, как Ахматова пожила с Шилейко, который запрещал ей даже писать стихи, она сумела оценить все благородство Гумилёва и до конца жизни искупала перед ним вину в своих произведениях.
15 сентября она пишет жалобное стихотворение с нотками бабьей заплачки:
Заплаканная осень, как вдова
В одеждах черных, все сердца туманит…
Перебирая мужнины слова,
Она рыдать не перестанет.
И будет так, пока тишайший снег
Не сжалится над скорбной и усталой…
Забвенье боли и забвенье нег —
За это жизнь отдать не мало.
(«Заплаканная осень, как вдова…»)
Увы, этого забвения не будет до конца ее жизни. Стихи Ахматовой и Оцупа — первые, посвященные памяти казненного Гумилёва.
На Западе о расправе над поэтом Гумилёвым и ведущими учеными Петрограда писали многие русские эмигрантские газеты. 21 сентября 1921 года в парижской газете «Последние новости» появилось характерное для того времени письмо русской академической группы в Берлине: «Ознакомившись с официальным сообщением о расстрелах по делу так называемой „Петроградской белогвардейской организации“, мы заявляем, что профессора Лазаревский и Тихвинский были расстреляны по постановлению ВЧК, т. е. без соблюдения даже тех простейших гарантий, какие могло бы дать рассмотрение предъявленных им обвинений, хотя бы в революционном советском трибунале. Даже и при старом строе профессора, принадлежавшие и к оппозиционным течениям русской политической мысли, могли беспрепятственно работать каждый по своей специальности… Русская академическая группа уверена, что испытываемое ею чувство возмущения найдет живой отклик в сердцах всех, в ком еще не угасло сознание человечности и права…»
