Владимир Полушин - Николай Гумилев: жизнь расстрелянного поэта

15 сентября она пишет жалобное стихотворение с нотками бабьей заплачки:

(«Заплаканная осень, как вдова…»)

Увы, этого забвения не будет до конца ее жизни. Стихи Ахматовой и Оцупа — первые, посвященные памяти казненного Гумилёва.

На Западе о расправе над поэтом Гумилёвым и ведущими учеными Петрограда писали многие русские эмигрантские газеты. 21 сентября 1921 года в парижской газете «Последние новости» появилось характерное для того времени письмо русской академической группы в Берлине: «Ознакомившись с официальным сообщением о расстрелах по делу так называемой „Петроградской белогвардейской организации“, мы заявляем, что профессора Лазаревский и Тихвинский были расстреляны по постановлению ВЧК, т. е. без соблюдения даже тех простейших гарантий, какие могло бы дать рассмотрение предъявленных им обвинений, хотя бы в революционном советском трибунале. Даже и при старом строе профессора, принадлежавшие и к оппозиционным течениям русской политической мысли, могли беспрепятственно работать каждый по своей специальности… Русская академическая группа уверена, что испытываемое ею чувство возмущения найдет живой отклик в сердцах всех, в ком еще не угасло сознание человечности и права…»

9 сентября 1921 года в той же парижской газете «Последние новости» вышла статья С. В. Познера «Памяти Н. С. Гумилёва», потом, 11 сентября, пишет о «Заговоре» П. Милюков. В Берлине 14 сентября печатается некролог о Н. С. Гумилёве в газете «Голос России». В Ревеле в газете «Последние известия» появляется статья Сергея Штейна «Погиб поэт…». 18 сентября о Гумилёве пишет в эмигрантской газете «Сегодня» А. Амфитеатров, 20 сентября в парижских «Последних новостях» появляется статья Андрея Левинсона «Блаженны мертвые». В берлинском «Руле» появляется статья памяти поэта, написанная Петром Струве. В четыреста тридцать шестом номере «Общего дела» в Париже 26 сентября Ю. Никольский публикует статью «Поэт-рыцарь». А через день в этой же газете появится первая статья, разоблачающая большевиков, в которой прямо писалось, что никакого заговора вообще не существовало. В Париже в сентябре состоялся митинг, на котором выступали известные русские писатели, осуждая красный террор и убийство большевиками Гумилёва. А 15 сентября в Париже прошел шестой вечер поэзии Палаты поэтов, где о творчестве Гумилёва рассказывал поэт Михаил Струве.

Волна некрологов и статей о поэте, прокатившаяся по эмигрантским газетам, была вызвана не только гибелью Гумилёва. Многие ведь даже не знали поэта при жизни и были далеки от его поэзии. Но сам факт варварского уничтожения интеллигенции вызвал жгучую волну ненависти к распоясавшимся красным бандитам. Гумилёв на многие годы стал символом сопротивления кровавой диктатуре, знаменем белого сопротивления, хотя никогда не был заговорщиком. Именно в это время начали создаваться легенды о Гумилёве-заговорщике. О том, что в дни Кронштадтского восстания Гумилёв показывал ему контрреволюционные прокламации, писал в 1926 году журналист Б. О. Харитон в газете «Сегодня» (Рига, 1926. 27 августа). Сергей Маковский тоже написал, что верил в заговор: «Многие тогда мечтали в Петербурге о восстановлении романовской монархии… однако никто не догадывался, что Гумилёв состоит в тайном обществе, замышляет переворот». Даже жена брата поэта, Анна Андреевна Гумилёва, и та уверовала, что Николай Степанович был заговорщиком.

Можно согласиться с Владиславом Ходасевичем, который написал однажды, что Гумилёва убили «ради наслаждения убийством вообще, еще — ради удовольствия убить поэта, еще — для острастки».

Бытовали и такие версии, что якобы с Гумилёвым рассчитались всемогущий тогда Григорий Зиновьев (принявший одно из стихотворений поэта на свой счет) и муж бывшей любовницы Гумилёва Ларисы Рейснер — комиссар Балтфлота Федор Раскольников. Тайные пружины могли быть какими угодно, но нельзя забывать про зловещую фигуру Якова Агранова, который на протяжении многих лет занимался уничтожением русских поэтов.

Посмертная слава поэта росла с каждым годом, и все, что было написано Гумилёвым, теперь уже представлялось в свете его героической жизни и смерти. Леонид Страховский в четвертом номере журнала «Современник» (Торонто, 1961) писал: «…судьба была жестока к Гумилёву. Его конец — пуля чекиста в затылок и безвестная могила. Глубочайшая трагедия русской поэзии в том, что три ее самых замечательных поэта кончили свою жизнь насильственной смертью и при этом в молодых годах: Пушкин — тридцати семи лет, Лермонтов — двадцати шести и Гумилёв — тридцати пяти». Первая книга о поэте «Творчество Н. Гумилёва» вышла уже в 1931 году в Сан-Франциско, и автором ее был Андрей Ющенко.

В России Николай Степанович прошел самое страшное испытание — насильственным забвением. Его стихи не только запрещали, но за книги Гумилёва ссылали в концлагеря. Много лет провел в совдеповских лагерях сын поэта Лев Николаевич, ученый с мировым именем, лишь за то, что носил фамилию отца. Сидел и младший сын, хотя носил фамилию матери.

Только в 1990-х годах генеральный прокурор СССР А. Сухарев направил протест Пленуму Верховного суда СССР в порядке надзора по делу Н. С. Гумилёва, где писал: «…решение Петроградской губернской Чрезвычайной комиссии в отношении Н. С. Гумилёва подлежит отмене, а дело — прекращению по следующим основаниям. Как утверждается в заключении по делу со ссылкой на показания Таганцева, Гумилёв говорил курьеру финской контрразведки Герману, что он, Гумилёв, связан с группой интеллигентов и может ею распоряжаться… Из показаний Гумилёва от 9 августа 1921 года явствует, что он отказался разговаривать с неизвестным ему человеком о какой-либо контрреволюционной деятельности. На вторичном допросе 18 августа 1921 года Гумилёв вновь утверждал, что он дважды отказывался сообщать сведения шпионского характера. При этом он согласился на выступление с кучкой прохожих, пользуясь общим оппозиционным настроением. Во время третьей встречи с Вячеславским взял у него 200 000 на всякий случай и держал их в столе, ожидая или событий, то есть восстания в городе, или прихода Вячеславского, чтобы вернуть их. После падения Кронштадта он, Гумилёв, резко изменил свое отношение к советской власти и все дело предал забвению. Подтверждая факт разговора с Вячеславским о том, что он, Гумилёв, может собрать активную группу из своих товарищей, бывших офицеров, Гумилёв пояснил: это заявление было легкомысленным, потому что он встречался с ними случайно и исполнить обещанное ему было крайне затруднительно. По словам Таганцева, Гумилёв оставлял за собой право отказаться от тем, не отвечающих его далеко не правым взглядам. Как утверждает Таганцев, Гумилёв был близок к советской ориентации. Про свою группу Гумилёв дал уклончивый ответ, сказав, что для организации ему нужно время. Через несколько дней, говорил Таганцев, Гумилёв далеко отошел от контрреволюционных взглядов, к нему больше никто не обращался и никаких поэтических прокламаций от него не поступало. Что касается 200 000 рублей, полученных Гумилёвым, то из них 23 июля 1921 года он 50 тысяч передал М. Шагинян, а 16 тысяч рублей у него изъяли при обыске, судьба остальных денег не установлена. <…> В 1921 году в защиту Гумилёва выступила литературная общественность во главе с М. Горьким, но ее ходатайство осталось без ответа. Приведенные данные свидетельствуют, что Н. С. Гумилёв не являлся участником Петроградской боевой контрреволюционной организации и не предпринимал никаких шагов по оказанию ей содействия, а полученные им 200 000 рублей были ничем иным, как колебанием интеллигента, и эти деньги не использовались в ущерб интересам советского государства. Н. С. Гумилёв не был врагом народа и рабоче-крестьянской революции. На основании изложенного и руководствуясь ст. 35 Закона о Прокуратуре СССР, прошу решение Президиума Петроградской губернской Чрезвычайной комиссии от 24 августа 1921 года в отношении Гумилёва Николая Степановича отменить и дело о нем прекратить за отсутствием в его действиях состава преступления.