дама и сказала мне:
– А ведь мы с вами знакомы. Мы вместе жили в Жуан-ле-Пэн в «Русском доме». Помните? Ах, как там чудесно было! Помните блины с Буниным?
Из всего «чудесного», пережитого ею в Жуан-ле-Пэн, самым чудесным для нее явно остались эти «блины с Буниным».
То, что Бунин был особенный человек, чувствовали многие, почти все.
Мы с ним однажды зашли купить пирожные в кондитерскую Коклена на углу Пасси, где я бывала довольно часто.
В следующее мое посещение меня спросила, смущаясь, кассирша:
– Простите, пожалуйста, но мне очень хочется узнать, кто этот господин, приходивший с вами позавчера?
Я не без гордости ответила:
– Знаменитый русский писатель.
Но ответ мой не произвел на нее должного впечатления.
– Писатель, – разочарованно повторила она. – А я думала, какой-нибудь гран-дюк. Он такой… такой… – И она, не найдя подходящего определения, характеризующего Бунина, принялась отсчитывать мне сдачу.
Мне часто приходилось замечать, что Бунин притягивал к себе взгляды прохожих на улице.
Однажды, говоря о Бунине с Алдановым, очень любившим его и всегда восхищавшимся им, я спросила, замечал ли он это. Алданов закивал радостно, глядя на меня своими большими прелестными глазами, глазами лани, совсем не подходящими к его слегка обрюзгшему лицу:
– Ну еще бы, еще бы, не раз замечал. Иван Алексеевич, даже когда молчит, всегда попадает в центр, в фокус внимания присутствующих. Разве вы сами не чувствуете магнетических волн, идущих от него? Он обладает какой-то особенной гипнотической силой, – убежденно объяснял Алданов. – Он очаровывает собеседников и заставляет их соглашаться с собой. Этот редко встречающийся дар был присущ и Наполеону. У Наполеона он переходил даже, как вы изволите знать, в своего рода демонизм. Ведь Наполеон мог, когда хотел…
Я осторожно вернула Алданова, уже готового пуститься в историческую экскурсию о Наполеоне, к интересующей меня теме о Бунине.
– А вы, Марк Александрович, на себе испытывали обаяние Бунина?
Мой наивный вопрос даже удивил его.
– Ну конечно. Еще бы. Как же иначе? Для меня, когда Бунин в Париже, – (разговор наш происходил в 1930 году, когда Бунин большую часть года проводил в Грассе), – наступают похожие на праздник «бунинские дни». Да, я их так и называю – «бунинские дни». Присутствие Бунина все как-то меняет и украшает. И жить, и дышать становится как-то легче, оттого что он здесь. После каждой встречи, каждого разговора с ним я чувствую себя бодрее, лучше. Будто побывал у моря или в горах. Отдохнул. Помолодел душой. Никто на меня так благотворно не действует, как Иван Алексеевич. У него действительно какая-то магическая власть над душами, умами и сердцами.
Я кивнула, соглашаясь, хотя на себе не испытывала магической власти Бунина.
– Вы правы, Марк Александрович.
Ведь Алданов не только от присутствия Бунина, но просто даже говоря о нем на моих глазах оживился и помолодел. А за минуту до этого он казался таким усталым и грустным.
Да, я в тот день действительно убедилась в магической власти и очаровании Бунина.
– Мне сегодня так скучно, так безнадежно, дико, отчаянно скучно, как уже давно не было, – вздыхает Бунин.
Разве давно? Ведь и в Париже перед отъездом, и тут, в Жуан- ле-Пэн, он не раз уже жаловался мне на дикую, отчаянную скуку. Но я просто говорю:
– Должно быть, от мистраля. Ведь всю ночь ставни хлопали, не давали спать. Мне тоже…
– И вам спать не давали? – оживившись, перебивает он. – Мне почему-то казалось, что вас, как говорится, пушками не разбудишь.
Я качаю головой:
– Нет, совсем нет. Я отвратительно сплю с детства.
– Вот бы не думал. Вы совсем не похожи на бессонную страдалицу. Значит, и вы знаете, какое это мучение.
Я вижу, ему приятно, что я плохо сплю, это как будто утешает его.
Может быть, чтобы привести его в хорошее настроение, мне сейчас следовало бы пожаловаться на горькую судьбу и на всяческие, пусть вымышленные, неприятности, обиды и огорчения? Начать с чего-нибудь вроде – я только кажусь такой веселой и беспечной, на самом деле я очень несчастна, дико одинока и мне все отчаянно надоело. Ах, до чего!..
Но вместо этого я спрашиваю:
– А Гэдди уже была у вас сегодня?
Гэдди, милая и миловидная молодая женщина, недавно приглашенная Роговским заведовать «Русским домом». Вера Николаевна сейчас же поняла, что она, как и я, может стать своего рода «громоотводом», то есть отвлекать Бунина от его черных мыслей. И развлекать его.
Бунин морщится недовольно:
– Была. Но убежала через пять минут хлопотать по хозяйству. Ей всегда некогда.
Понятно – в пять минут ей не удалось развлечь его. Но я располагаю целым утром, и мне это непременно должно удаться. Ведь я обещала Вере Николаевне.
– Неужели вы действительно страдаете с детства бессонницей? – Бунин недоверчиво смотрит на меня. – Нет, я в детстве отлично спал… – Он обрывает и задумывается.
Детство… Детство – прекрасная тема, лучше не найдешь, – чтобы развлечь его.
– Расскажите мне, Иван Алексеевич, какой вы были. Не Алеша Арсеньев, а вы. Ведь вы не совсем такой, как он. У вас, наверное, многое еще в детстве было, о чем вы не писали.
Он кивает:
– Ну конечно. Я уже говорил вам – «Жизнь Арсеньева» вовсе не моя автобиография. Многое неточно, подтасовано, подчищено. Я в детстве был очень добр, гораздо добрее Алеши… Но столько было тяжелого и мучительного уже и тогда…
Нет, о тяжелом, о мучительном не надо ему давать вспоминать, и я говорю быстро:
– Расскажите мне о каком-нибудь вашем особенно добром детском поступке. О самом добром, пожалуйста, Иван Алексеевич, расскажите.
– О самом добром? – Он берет кочергу и начинает медленно и осторожно поправлять дрова в печке. Это хороший знак.
Я жду и знаю, что он уже готов «погрузиться в прошлое», как когда-то
