Генерал попросил у капитана (то есть у Солженицына) револьвер. Солженицын торопливо, с готовностью расстегнул кобуру и положил его на стол. Но генерал не стал проверять, в порядке ли личное оружие командира батареи.
То, что произошло следом, было невероятно! Жесткий голос выкрикнул:
— Вы арестованы!
— Этого не может быть! — крикнул Солженицын. — За что?..
— Вы арестованы!
— Погодите! — Травкин остановил контрразведчиков властным жестом, и, глядя на своего бывшего подчиненного, комбриг сказал просто, словно ничего необычного не случилось:
— Солженицын, у вас есть брат на Первом Украинском?..
Большего он сказать не мог. Но и этого было достаточно. Брат — это Виткевич… Неужели из-за этого? Их переписка… Или «Резолюция»? Но ведь о ней никто не знает… Его ведут к дверям.
— Остановитесь! — доносится голос генерала. — Солженицын, желаю вам… счастья.
— В машину! По-еха-ли!..
Уже не с Востока на Запад, а с Запада на Восток…
Навстречу поезду мчались платформы с танками и пушками. Поток людей, оружия, продовольствия, снарядов неудержимо устремлялся туда, к последним рубежам войны, штурмовать которые будут без капитана артиллерии, два года шедшего со своей армией от сердца России — с Орловщины — до самого «рейха» и вот так глупо оступившегося…»[10]
Если сравнить описание солженицынского ареста, как его преподносит сам Александр Исаевич в книге «Архипелаг ГУЛаг», с повествованием Наталии Решетовской, то с первого взгляда становится ясным, что Решетовской эту сцену описали два человека — Илья Соломин и сам Солженицын. Исключено, что Соломин был в штабе Травкина. Можно легко не заметить несущественные противоречия в версиях Солженицына и Решетовской. Солженицын описывает Травкина как полковника, у Решетовской же он фигурирует как генерал. Заключительная часть сцены ареста по существу совпадает. Однако в пасквиле «Архипелаг ГУЛаг» Солженицын не упомянул об одном существенном обстоятельстве: контрразведчики пришли прямо на командный пункт его батареи звуковой разведки. Ведь если за ним приехала черная «эмка», то сразу было ясно, что, как минимум, предстоит допрос, если не арест. Да и пассаж с пистолетом тоже теряет достоверность. Неужели два офицера контрразведки — майор и капитан — стали бы конвоировать вооруженного человека? Не забрали бы у него личное оружие прямо в машине?
Говоря проще, описание Солженицыным своего ареста — это всего лишь игра. Игра в драму, которой в действительности не было и не могло быть. Однако у этой истории есть еще много других вариантов.
Можно поверить рассказу Ильи Соломина в той форме, как его преподносит Решетовская. Почти целиком. Но это «почти» исключительно важно.
Что заставило старшего сержанта Соломина последовать за контрразведчиками? Ведь Соломин знал, что эти офицеры именно контрразведчики. В таком случае и Солженицын должен был знать это. Почему Соломин побежал к машине своего командира и осмотрел его вещи?
Даже если бы мы, люди рационалистического XX века, верили в наитие какой-то высшей, таинственной силы, как это хочет внушить Соломин, сожжение солженицынского «наследства» предстает несколько в ином свете.
Знал ли Соломин, о чем хлопочет его командир за спиной армии своего отечества? Кое-что, должно быть, знал. Иначе он не бросился бы прямо к вещам Солженицына. Более того, он, видимо, подозревал — а может быть, и знал наверняка, — что Солженицын занимается чем-то нечистым. И тут история принимает новый, но отнюдь не окончательный вид. Соломин рассказывает Наталии Алексеевне, что среди солженицынских вещей нашел немецкие книги. На обложке одной из них был портрет Гитлера.
«Для него это был всего лишь особый трофей, но законы военного времени…» Так, по словам Решетовской, пояснит все это Илья Соломин. Солженицын — я лично это знаю — едва-едва в состоянии произнести десяток немецких слов. Значит, читать фашистскую продукцию он не мог. Не могла она ему служить и в качестве материала для его будущего литературного произведения.
«Особый трофей»! Кто из честных людей в эту кровопролитную, страшную войну мог интересоваться Гитлером?
Этот простой факт развенчивает состряпанный на Западе образ Солженицына как разочаровавшегося марксиста-ленинца, которого предал Сталин.
Однако не надо упрощать историю: портрет Гитлера уничтожил Илья Соломин — советский гражданин, семью которого нацисты уничтожили в числе других евреев в оккупированном Минске…
Но вот что еще удивительно! Наталия Алексеевна Решетовская, которая помнит и хранит в записях даже точную дату самого незначительного письма от Солженицына, почти обходит молчанием причины его ареста. Она лишь старается сохранить образ без вины пострадавшего человека.
Вернемся опять к приведенной нами цитате. Наталия Алексеевна говорит: «Когда [офицеры контрразведки. — Т. Р.] приезжали за вещами Солженицына, сам он уже находился в камере, еще не в силах поверить, что все происшедшее в кабинете командира бригады генерала Травкина — явь».
Но это была явь. И жестокая явь, как бывает при любом аресте.
По рассказу Н. А. Решетовской, Солженицын лишь невинная жертва, и эта версия обретет жизнь. Пока ее не опровергнет сам пострадавший…
Александр Солженицын даже говорил следователю, что был рад «…аресту в начале 1945 года, а не в 1948 или 1950 году, ибо не знаю, на какую глубину залез бы я в 58‑ю статью п. 10 и 11 в обстановке столичной жизни, в литературных и студенческих кругах».
Александр Исаевич пишет в «Архипелаге ГУЛаг»: «Я улыбался, гордясь, что арестован… Я улыбался, что хочу и может быть еще смогу чуть подправить Российскую нашу жизнь» (с. 175).
— Вы должны понять, — сказал мне Солженицын в Цюрихе, — что по законам того времени я был арестован и заключен абсолютно правильно. По законам, и с этим ничего не поделаешь.
— Должен ли я это понимать так, Александр Исаевич, — спросил я, — что неправильной была ваша реабилитация?
Он склонил голову и сказал:
— Времена меняются. Это вы знаете.
Хорошо, возможно, это только мое субъективное мнение. Но Солженицын неоднократно повторял эти слова корреспондентам разных зарубежных газет.
Трезвый расчет: Солженицын ждал ареста
Кто же «посадил» Солженицына? Как? За что?
…И вот мы наконец у последнего поворота в этой истории. Он выглядит странным, но нисколько не противоречит логике жизни Александра Исаевича Солженицына. Хочется предоставить слово профессору Симоняну. «Однажды, — рассказывает он, — это было, кажется, в конце 1943 или в начале следующего года, в военный госпиталь, где я работал, мне принесли письмо от Моржа. Оно было адресовано мне и Лидии Ежерец, которая в то время была со мной. В этом письме Солженицын резко критиковал действия Верховного командования и его стратегию. Были в нем резкие слова и в адрес Сталина. Письмо было таким, что, если бы оно было написано не нашим приятелем, Моржом, мы приняли бы его за провокацию. Именно это слово и пришло нам обоим в голову. Посылать такие письма в конверте со штемпелем «Проверено военной цензурой» мог или последний дурак, или провокатор».
