На берегах Невы. На берегах Сены. На берегах Леты - Ирина Владимировна Одоевцева

– Хотите у меня работать? Сыты будете.

Как бы там ни было, но Паша верой и правдой служила Гумилеву, к их обоюдному удовольствию. Исчезла она – и опять по неизвестной мне причине, не то умерла, не то ей снова захотелось мешочничать – весной 1921 года.

Сейчас она еще здесь и встречает меня мрачно-фамильярным:

– Входите. Дома!

Эта Паша, несмотря на свою мрачность, была не лишена стремления к прекрасному. Иногда, когда Гумилев читал мне стихи, дверь комнаты, где мы сидели, вдруг открывалась толчком ноги и на пороге появлялась Паша.

Гумилев недовольно прерывал чтение:

– Что вам, Паша?

– А ничего, Николай Степанович, – мрачно отвечала Паша, уютно прислонившись к стенке, спрятав руки под передник. – Послушать пришла стишки. Только и всего.

И Гумилев, благосклонно кивнув ей, продолжал чтение, будто ее и не было в комнате. Как-то он все же спросил ее:

– Нравится вам, Паша?

Она застыдилась, опустила голову и прикрыла рот рукой:

– До чего уж нравится! Непонятно и чувствительно. Совсем как раньше в церкви бывало.

Ответ этот поразил Гумилева:

– Удивительно, как простой народ чувствует связь поэзии с религией! А я и не догадывался.

Впустив меня, Паша возвращается к примусу, а я, стряхнув снег с шубки и с ног, иду через холодную столовую.

Никогда я не входила к Гумилеву без волнения и робости. Я стучу в дверь.

– Войдите!

И я вхожу.

                             Низкая комната, мягкая мебель,                              Книги повсюду и теплая тишь…

Впрочем, я лучше приведу полностью все это стихотворение, написанное мною под Рождество 1920 года:

                             Белым полем шла я ночью,                              И странник шел со мной.                              Он тихо сказал, качая                              Белоснежной головой:                              – На земле и на небе радость —                              Сегодня Рождество!                              Ты грустна оттого, что не знаешь, —                              Сейчас ты увидишь его.                              И поэт прошел предо мною,                              Сердцу стало вдруг горячо.                              И тогда сказал мне странник:                              – Через правое взгляни плечо.                              Я взглянула – он был печальный,                              Добрый был он, как в стихах своих,                              И в небе запели звезды,                              И снежный ветер затих.                              И опять сказал мне странник:                              – Через левое плечо взгляни.                              Я взглянула.                              Поднялся ветер,                              И в небе погасли огни.                              А он стал злой и веселый,                              К нему подползла змея,                              Под тонкой рукой блеснула                              Пятнистая чешуя.                              Год прошел и принес с собою                              Много добра и много зла,                              И в дом пять, по Преображенской,                              Я походкой робкой вошла:                              Низкая комната. Мягкая мебель,                              Книги повсюду и теплая тишь.                              Вот сейчас выползет черепаха,                              Пролетит летучая мышь…                              Но все спокойно и просто,                              Только совсем особенный свет:                              У окна папиросу курит                              Не злой и не добрый поэт.

Да, все совсем так, как в моем стихотворении. Все правильно – и разбросанные повсюду книги, и теплая тишь, и сказочное ощущение, что «вот сейчас выползет черепаха, пролетит летучая мышь», и «особенный свет», таинственно освещающий курящего Гумилева. Свет горящей печки. Ведь Гумилев курит не у окна, а у печки.

Гумилев встает и церемонно здоровается со мной, прежде чем помочь мне снять шубку. Он совсем не удивлен моим неожиданным приходом, хотя вчера было условлено, что мы сегодня не увидимся.

– Я вас ждал. Я знал, что вы сейчас придете.

– Ждали? Но ведь я совсем не собиралась идти к вам. Я шла домой.

Гумилев пожимает плечами.

– Шли домой, а пришли ко мне. Оттого, что мне очень хотелось вас сейчас увидеть. Я сидел здесь у печки и заклинал огонь и звал вас. И вот – вы пришли. Против своей воли пришли.

Я не знаю, шутит он или говорит серьезно. Но я стараюсь попасть ему в тон:

– Должно быть, я действительно почувствовала. И потому пришла к вам.

Он пододвигает зеленое креслице к печке.

– Мне сегодня ужасно тяжело с утра. Беспричинно тяжело, – искренно и просто признается он. Даже голос его звучит иначе, чем всегда, тише и мягче. – Как я одинок, господи! Даже поверить трудно.

– Одиноки? – недоверчиво переспрашиваю