— Вот и прекрасно. Смотри, чтобы это больше не повторилось.
Ластман повернулся и, ни на кого не глядя, с ненавистным рисунком в руках пошел по проходу между мольбертами, провожаемый всеобщим натянутым молчанием. И, думая о том, что никто из учеников даже не рассмеялся, Ластман спрашивал себя, какая сила заставила его употребить такое неуместное слово, как «шлюха».
* * *
Дела складывались так, что Рембрандт был не очень-то расположен идти на именины к кому бы то ни было. Решение подавлять свои порывы, быть покорным и учиться наперекор самому себе, сознательно принятое им, было нелегким решением: позволяя себе развлечения, его не выполнишь. И все-таки с каждой новой неделей покаяния и самоуничижения юноша все яснее отдавал себе отчет, что двадцать девятого сентября, как бы скверно у него ни было на душе, он должен будет появиться в обществе. Не потому, конечно, что его тяготит мысль об одиноком вечере в мансарде господина Ластмана — он был бы счастлив поработать несколько часов без посторонних. Не жаль ему и пропустить праздник в роскошном доме на Херренграхт — он заранее убежден, что там на него просто не обратят внимания. Но поскольку Алларт на другой же день после злополучного столкновения с Ластманом подарил ему две дорогие китайские кисти, его отсутствие на празднике безусловно оскорбит деликатного юного бюргера, которого и вообще-то грех обижать, а уж Рембрандту подавно — сотоварищ неизменно и неослабно внимателен к нему.
Нет, избавиться от именин было невозможно, невзирая даже на расходы, связанные с покупкой нового камзола: в старой шерстяной куртке он работал, коричневая уже протерлась на локтях, а черная, по мнению Ливенса, была вовсе неприемлема: гости решат, что Рембрандт носит траур по кому-нибудь из близких. Ливенс сам вызвался сходить с ним за покупкой, то есть отвести его к «своему портному на Сингел», и в роли законодателя мод оказался еще более надоедливым, чем предполагал Рембрандт. На дело, которое можно было выполнить за час, ушло все субботнее утро: портному пришлось снять с полки девять штук сукна, хотя, посмотрев первые два куска, Рембрандт уже сделал выбор: он возьмет вот это — цвета сливы.
Теперь, когда с покупкой было покончено и они до одури медленно шли по осенней улице вдоль сверкающего канала, в водах которого отражались листва деревьев и пышные фронтоны, а навстречу им спешили озабоченные люди с самоуверенным выражением лица, только усугублявшим убеждение Рембрандта в том, что он — всеми покинутый неудачник, юноша стал еще мрачнее, чем в мастерской у портного. Яну легко рассуждать о том, какую удачную сделку они совершили, — не Ян, а он истратил до последнего гроша деньги, присланные ему матерью по секрету от домашних. Яну никто не мешает останавливаться у каждой лавки, наслаждаясь созерцанием выставленных в окне перьев, шляп и башмаков: его не преследуют воспоминания о влажных глазах Адриана, устремленных на маленький кошель с деньгами, о Лисбет, скребущей полы в старой красной юбке, о матери, задыхающейся над корытом, об отце, согнутом чуть не вдвое под тяжестью мешка с солодом, о Геррите, с трудом ковыляющем вверх по лестнице. Впрочем, молчание Рембрандта нисколько не повлияло на его возбужденного спутника. Ян так кипел от переполнявших его чувств, что даже расщедрился, а это случалось с ним не часто: упорно поучая других тратить деньги весело и расточительно, Ливенс тщательно берег свои собственные.
— Что ты скажешь насчет оладий и стакана молока? — спросил он, останавливаясь перед домом, где помещался модный трактир. — О деньгах не беспокойся: плачу я — у тебя ведь после покупки камзола мало что осталось. Это обойдется недорого.
Усевшись с Яном за свободный столик в углу, Рембрандт даже не стал прислушиваться к болтовне соседей: здесь было так тепло, что его натянутые нервы внезапно расслабились и он лишь молча смотрел, как полуденное солнце вливается в помещение через дверь и окна со свинцовыми переплетами. Сильный ровный свет то падал на редкую, только что отпущенную бородку, то оживлял румянец на округлой девичьей щеке, то выхватывал из полутьмы белое перо на бархате шляпы, которое казалось в луче почти таким же невещественным, как поднимающийся к потолку дым. «Такую сцену, как здесь, лучше всего передать в гравюре», — подумал Рембрандт, и ему пришло в голову, что его подавленность, может быть, частично объясняется очень просто: он слишком давно не держал в руках иглы и медной гравировальной доски, а это расслабляет.
— Как ты думаешь, скоро учитель позволит нам заняться гравированием? — спросил он.
Ян пожал плечами. Дела мастерской явно не занимали его здесь, где вокруг было столько раззолоченных бюргерских сынков и дочек, ради знакомства с которыми он пожертвовал бы всем, чем угодно. Приняв позу скучающего художника, нахмурив гладкий лоб и подперев щеку белой рукой, он мечтательно смотрел на плывущую пелену дыма.
— Я больше никогда не стану предсказывать, как поступит учитель, — сказал он достаточно громко, чтобы привлечь внимание кавалера и двух девушек, сидевших за столиком справа. — Господин Ластман страшно непостоянен. Гений его наполовину стихиен.
Спорить с Ливенсом было бесполезно. Ему не объяснишь, например, что господин Ластман делает бесчисленное множество эскизов, прежде чем коснется кистью холста, и что если уроки его часто ничего не дают, то происходит это не из-за отсутствия твердого плана, а лишь потому, что учитель обрывает их на середине, поддавшись усталости или отвращению.
— Когда вы в прошлом году взялись за гравюры? — спросил Рембрандт в надежде заставить своего спутника придерживаться фактов.
— Не то в марте, не то в апреле — право, не помню. Если займемся ими в этом году, я обязательно сделаю целую серию на мифологические сюжеты. Кстати, тебе ведь понравилась моя «Диана, застигнутая Актеоном»?
Еще несколько дней тому назад Ян сумел вызвать его на длинный разговор о своей работе, но тогда Рембрандт ухитрился смягчить свои оговорки тщательно обдуманными комплиментами. Теперь же его спутник жаждал неподдельной похвалы, да еще высказанной достаточно изысканно, чтобы он выглядел многообещающим молодым художником в глазах кудрявой блондинки, сидевшей за соседним столиком вместе с плоскогрудой подругой и юным жидкобородым спутником.
— Я уже говорил тебе, Ян, что вещь сделана очень искусно, с большим мастерством. Особенно мне понравился маленький храм среди деревьев, — сказал он и, чтобы избежать необходимости лгать и дальше, углубился в рассуждения о перспективе, показавшиеся, видимо, крайне скучными тем трем справа: они сразу же начали перешептываться.
