Я умею читать и писать. И знаю в тысячу раз больше, чем эти черномазые, с которыми должен делить каторжную работу и баланду».
А ведь насколько больше, чем все они, он страдал от жары и отсутствия всяких удобств!
Так вот, если несколько утрировать, приблизительно такое же впечатление осталось у меня от Лиможа, когда я видел некоторых людей у некоторых машин. Людей, способных создавать шедевры, составляющие славу Франции, а сейчас механически нажимающих на педали, каждые десять секунд зажимающих кусок кожи между двумя валами или подставляющих фарфоровую тарелку под струю электрического пульверизатора.
Надо делать – они делают. Надо делать быстро – они прохронометрировали каждое движение, рассчитали каждую секунду и в конце концов побили все рекорды, даже рекорды таких виртуозов, как японцы.
На самой посредственной машине рабочий-француз добивается лучших результатов, чем его восточный коллега на машине усовершенствованной.
Но ведь давно замечено, что этого недостаточно! Себестоимость все еще непомерно высока, и бороться с иностранной конкуренцией нет никакой возможности.
Кризис? Именно здесь, как мне кажется, он и проявляется в самом своем трагическом обличье.
Приведу еще один пример.
Мне довелось посетить одну крупную обувную фабрику, которая еще выпускает около двух тысяч пар ежедневно. В огромных цехах четырехметровые машины крутятся в одном и том же заведенном ритме, а рабочие с утра и до вечера делают одно и то же движение, которое каждый может освоить за две-три недели.
Разумеется, работа сдельная. Если говорить спортивным языком – наперегонки с секундомером. Главная цель? Сделать то же самое движение на две, три секунды быстрее.
В результате некоторым удается заработать шестьдесят, а то и семьдесят франков в день.
А потом меня провели на чердак и там, немного смущаясь, показали последнюю по счету мастерскую.
Это была настоящая ручная работа. Зачем? Да так, кокетство со стороны промышленников.
Их осталось еще человек двадцать, тех, кто прошел все стадии ремесленничества. Три года учеником, затем годы в подмастерьях в ожидании места мастера.
Тут не нужны никакие чудовищные машины, которые американцы продают нам, чтобы мы изготавливали французскую обувь. В руках мастеров обувь обретает форму, рождается и живет, сказали бы мы.
Но попробуйте объяснить этим людям, что с чудовищем надо бороться!
– Сколько они получают? – спросил я.
– В среднем до пятидесяти франков.
Вот так. Пятьдесят франков мастеру, который в свои сорок лет сознает, что ему надо еще учиться и учиться ремеслу.
И шестьдесят-семьдесят тому, кто может быть заменен любым чехом, китайцем или негром.
Да и много ли таких вот умельцев в мастерской ручной работы, которая со дня на день закроется!
Остальные станут теми же неграми. По крайней мере те, кто сумеет свыкнуться с такой долей.
Учиться шесть, восемь, десять лет, чтобы затем спасовать перед машиной, которой с завидной сноровкой управляют полудикари.
И при этом выпускают третьесортную продукцию, которая, тем не менее, стоит столько же, сколько настоящий товар!
Но это уже другая история.
XI. Кто сопротивляется, тот обрящет.
Вам, вероятно, известна эта эльзасская история, которую лучше бы рассказывать с тамошним акцентом. Однажды Иисус решил обойти всю землю и на перекрестке увидел плачущего человека.
– О чем ты плачешь? – спросил он.
– Мой дом сгорел, и родители погибли.
– Ступай, дитя мое, осуши свои слезы. Родители были уже стары. А дом ты построишь новый.
Затем Иисус повстречал другого плачущего человека и тоже спросил, о чем тот плачет.
– Я потерял свою жену, Господи.
– Разве мало вокруг других женщин?
Третий плачущий ответил на вопрос Иисуса:
– У меня умер ребенок.
– Но ты еще так молод, у тебя будут другие дети.
Пройдя немного дальше, Иисус увидел, как у межевого столба плачет седобородый старик.
– О чем ты плачешь? – спросил Иисус, начиная терять терпение.
– Я промышленник из Мюлуза.
Тогда Иисус, говорят, сел рядом, опустив голову, и не нашел слов утешения.
Я не Иисус Христос и не могу спокойно слышать, когда в самом пустынном из городов мне говорят:
– Вы знаете нашу промышленность: холсты, набивной и ненабивной хлопок, эльзасские перкали…
– Да, знаю…
– Минуточку. А еще мы делаем ткацкие станки, машины для обработки и набивки хлопка. В течение многих лет мы экспортировали ткани и хлопок во все страны мира. А теперь мы экспортируем машины для обработки тканей.
Понимаете? Сейчас, когда наши машины есть повсюду, их используют, чтобы нам же составить конкуренцию. Более того! За границу переманили иных наших инженеров, которые построили там заводы, производящие подобные машины. А выпуская эти машины…
Я вынужден просить пощады. Какое кошмарное видение все эти машины, их все больше и больше, они безостановочно производят все быстрее и быстрее!
Не пришла ли пора заговорить о стерилизации, евгенике, мальтузианстве на уровне государства?
Не пришла ли пора евгеники для всех этих машин, стерилизации чудовищ, которыми мы так гордились?
Не знаю. Это слишком трудная для меня задача. Поговорим лучше о другом.
– Нас убивает другое. Нашей гордостью были ткани и набивной хлопок. У нас имелись уникальные в своем жанре художники…
Впрочем, где-то я уже это слышал. Может быть, так говорили о фарфоре? Или о лионских шелках?
– Сейчас в моде гладкие ткани с линейным орнаментом, которые не требуют никаких изысков. Наши художники умирают с голоду.
Я начинаю волноваться. Перед угрожающим нагромождением машин, перед этой грудой стали, которая готова завалить страну, я, потрясенный, раздавленный, не в силах произнести ни слова.
Но при чем здесь мода, я вас спрашиваю?
Разве парикмахер, если это нужно, не волен повелевать ею по своему усмотрению?
В свое время мужчины начали бриться сами. Значит ли это, что парикмахеры остались без работы? Нет, конечно! Они занялись женскими прическами. Разве не придумывают они каждый год какое-нибудь новое сооружение, призванное украшать головы наших подруг?
И разве модельеры не вынуждены обновлять одежду четыре раза в год? А фасоны шляп?
Я уже говорил, нас приучили есть апельсины и бананы, завтра нас заставят пить виноградный сок. Нам велят загорать на солнце, и самые здравомыслящие молодые люди, самые тучные и достойные дамы играют в чехарду на пляжном песке.
Моду тоже нужно формировать. И для этого необходимо умение, такт, желание и терпение.
Не значит ли это, что мы всерьез готовы сказать mea culpа? Не настала ли пора признать, что со времен войны мы по-настоящему и не прилагали усилий, чтобы создать действительно французскую моду?
Наше преклонение перед заграничным зашло так далеко, что уже два года мы заставляем себя жевать chewing gum. А как называется одежда, которую мы носим: блейзеры, бриджи, пуловеры, шорты и
