Полибий ошибся еще в одном. Отход воды случился, несомненно, не вечером, а в полдень. На это время указывают и Ливий, и Аппиан (Liv., XXVI, 45, 8; Арр. Hiber., 82), и оно гораздо более согласуется с тем, что мы знаем о ветрах, дующих в заливе. Но почему Полибий перенес действие на вечер? Очевидно, он наблюдал как-то вечером в Картахенском заливе небольшой отлив. Дело в том, что небольшие отливы там все-таки есть, но идти в счет они не могут, так как длятся не более четверти часа, а уровень воды понижается всего на 30–40 см, да и то только в полнолуние.[48] Конечно, Полибий видел, что эти микроскопические отливы никак нельзя сравнить с великим отходом воды, бывшим при Сципионе. Из этого нового затруднения он вышел весьма хитроумно. Он пишет, что воды лагуны «на всем пространстве мелки и во многих местах проходимы вброд», а отлив «весьма значителен» (Polyb., X, 8, 7). Этим замечанием он окончательно все запутал. Только что он писал, что воды озера являются надежнейшей защитой города, что жители даже сочли ненужным укреплять в этом месте стены, что они и мысли не допускали, что кто-нибудь подойдет к Карфагену с этой стороны, а тут оказывается, что речь идет просто о большой луже! Вот до чего всемогуща концепция!
Где же ключ от этой тайны? Напрасно станем мы искать его у последующих историков. Они лишь переписывали Полибия. Только Ливий решился добавить к несуществующему отливу реальный ветер. Между тем в распоряжении Полибия находились два ценнейших источника, возможно, способные поднять завесу над этой загадкой. Это два описания события, сделанные двумя главными его участниками; я имею в виду устный рассказ Гая Лелия и письмо Публия Сципиона к царю македонцев Филиппу с подробным изложением взятия Нового Карфагена. От этого нельзя не прийти в отчаяние. Как, в руках Полибия были подлинные записки Сципиона, и он не привел их в своей истории! Может быть, одна цитата из письма решила бы все дело. Но, видимо, объяснения Публия показались Полибию слишком фантастичными, и он остерегся их приводить. Поэтому из Полибия очень трудно понять, что же говорили Лелий и Сципион. Одно очевидно: оба решительно утверждали, что, когда войско подошло к Новому Карфагену, весь план был продуман до мельчайших деталей. «Все в этом предприятии было рассчитано заранее с величайшей точностью» (Polyb., X, 6, 12). Да ничего другого и предположить нельзя, зная характер Сципиона. Когда он задумал в Африке гораздо более простую операцию — поджог неприятельского лагеря, — он посылал туда соглядатая за соглядатаем, потом сличал их показания, затем еще советовался с местными жителями, прекрасно знавшими округу и, только составив полный план лагеря, решился приступить к действиям (Polyb., XIV, 3, 7). В письме к Филиппу Публий говорил, что обдумал все и даже в случае неудачи не погубил бы войска, но утвердился бы на море (Polyb., X, 8, 9).
Но тут и есть главная загадка. Вот что удивительно, парадоксально — все в точности обдумано, все взвешено, но все расчеты зиждятся на из ряда вон выходящем явлении. Чудо не в том, что вода отошла: это бывало, хоть и очень редко, но бывало. Чудо в том, что Сципион знал об этом заранее, предсказывал отход воды Лелию и говорил войскам о Нептуне. Как это возможно? Вот вопрос, который тревожит современную науку.
Хейвуд предлагает следующее объяснение.[49] Так как предвидеть заранее отход воды нельзя, то Публий не мог строить на нем свои расчеты. Он взял бы город и без него. Доказательств этому два. Во-первых, сила и продолжительность утренних атак римлян. Во-вторых, хотя Полибий это и скрывает тщательно, из других источников мы знаем, что римляне завладели стеной до отлива. Это Хейвуд выводит из того факта, что один солдат из флота получил стенной венок.
Однако эта гипотеза вызывает сильные сомнения. Если принять сообщения Аппиана и Ливия, время утренних атак сокращается до нескольких часов. Что до солдат, поднявшихся на стену, то дело обстояло несколько иначе. Два римлянина спорили, кто первый влез на стену. Один из них был из войска Лелия, другой — из отряда Сципиона. Так как истину узнать не удалось, оба получили высшие награды. Это в лучшем случае означает, что один человек влез на стену одновременно с теми, кто шел со стороны лагуны, а может быть, несколько позднее. Я полагаю, что и до этого некоторые смельчаки достигали стены, только, будучи одни среди врагов, они не могли там удержаться. Думаю, того человека спасла неожиданно подоспевшая могучая подмога. И Полибий ничуть не скрывает, что во время суматохи на стену влезли воины из основной армии (Polyb., X, 15, 1–4).
Кроме того, все это вовсе не проясняет того, как Сципион мог предсказать отход воды Лелию и солдатам и почему поставил 500 человек с лестницами у лагуны. Из этого затруднения Хейвуд выходит очень просто: он все отрицает. Сципион ничего не говорил ни о воде, ни о Нептуне. Почему же об этом рассказывал Полибию Лелий, а Филиппу сам Сципион? Оказывается, Лелий ничего такого Полибию не говорил, но дело в том, что Полибий никогда не мог его понять, ибо сам он был молодой грек, а Лелий — старый римлянин. Естественно, он перепутал все сообщения Лелия. Что же касается письма Сципиона, то в нем он мог выдумать все, что угодно, лишь бы поднять себе цену в глазах Филиппа.
Очень странные утверждения. Как это Полибий не мог понять Лелия, когда на его рассказах он строит свое повествование? И оно ни у кого не вызывает сомнений. Все точно и достоверно, все ясно, кроме событий у Нового Карфагена. Видимо, Полибий перестал понимать Лелия только в этом одном месте. Тут вдруг сказалась разница в возрасте и национальности! А между тем Полибий в своих странствиях беседовал с такими разными людьми и всех отлично понимал. Не только с Лелием, он был знаком даже с Масиниссой и записывал его рассказы, хотя и был молодым греком, а тот — старым нумидийцем. Столь же маловероятно соображение о письме Публия. Нельзя же, в самом деле, объявлять злостными выдумками все, что есть в мире непонятного. Но предположим Хейвуд прав, и Сципион действительно готов был лгать как угодно, лишь бы расположить к себе македонца. Как бы он поступил в таком случае? Уж, верно, постарался понять характер своего собеседника и корреспондента, а они, надо сказать, были знакомы и даже понравились друг другу. Так вот, Филипп был не меньшим скептиком, чем сам Полибий. Публий не был бы тем тонким и умным собеседником, умевшим покорить любое сердце, если бы не понимал, с кем имеет дело. И неужели же он, чтобы поднять себя в глазах Филиппа, стал бы ему рассказывать сказки о своих предчувствиях, снах, Нептуне? А как иначе мог он объяснить, что знал заранее об отливе? Ведь если бы он, как Полибий, превратил отход воды в явление регулярное, уж, конечно, историк с торжеством сообщил бы нам об этом. Мне кажется, если бы уж Публий начал лгать, он скорее ослепил бы Филиппа рассказами о каких-нибудь блестящих операциях, военных хитростях, покоривших ему город и без отлива.
