и сознательной вере, что, по мнению Юнга, стало причиной неврозов у верующих.
При этом Юнг отмечает, что среди его пациентов очень мало практикующих католиков, так как в собственной религиозной практике они находят богатую символами вселенную и духовное сопровождение, которое почти не отличается от терапии. Юнг подчеркивает важность ритуала (особенно ритуала мессы) и исповеди: по крайней мере как «метода психической гигиены». В своей медицинской практике он без колебаний рекомендует верующим католикам исповедоваться и причащаться, благодаря чему даже получил личное благословение от папы: папа узнал об этом из показаний римского пациента Юнга! Последний, однако, не упускает возможности критиковать непримиримость католицизма, который остается невосприимчивым к любой эволюции доктрины и пастырской практики.
Кроме критики разных конфессий Юнг обращается к весьма радикальной критике христианства в целом. Самое главное касается ее ориентированного на внешний мир характера (то же самое касается иудаизма и ислама): Бог представлен как полностью превосходящий мир и человека, и это ведет к позиции, подчиненной внешнему существу, а не к встрече с силой внутри души. Юнг говорит об абсолютном трансцендентализме с точки зрения лишения корней: верующий не ищет больше божественное в своей душе и имеет доступ к ней только извне, то есть институционный авторитет – это теологическая норма. Результатом является удушающий морализм и сухой, догматический рационализм: «Вполне может случиться так, что христианин, верящий во все священные образы, останется недоразвитым и неизменным в самых глубоких глубинах своей души, потому что у него “весь Бог снаружи” и он не встречает его в своей душе ‹…› Внутренний человек остался обособленным и потому неизменным. Состояние его души не соответствует вере, которую он исповедует» [4]. В связи с этим Юнг часто вспоминает, что смысл «подражания Христу», которому учат в христианской проповеди, зависит от внешнего восприятия духовности: верующие стараются подражать Христу как модели или внешнему объекту, прославляя его и следуя за ним вплоть до того, что некоторым истово верующим хочется пережить его стигмы и страсти. Юнг понимает это совсем иначе: «Требование подражать Христу, то есть требование жить, следуя его примеру и стараясь быть на него похожим, должно привести к развитию и возвышению внутреннего человека в каждом» [5]. Так же как Иисус оставался верен своей внутренней миссии, отдав ей жизнь, так и каждый человек должен понять свое глубинное призвание – личное, единственное, то, которое позволит ему полноценно самореализоваться и исполнить свое человеческое предназначение. Но это не будет механическим, формальным подражанием жизни Иисуса, ужасно подавляющей и невозможной для большинства людей.
Более того, Юнг полагает, что кроме человека Иисуса фигура Христа стала «олицетворением архетипа самости». Он использует термин антропос [13], чтобы рассказать об архетипе героя, совершенного человека (homo maximus), одушевленной версией которого являются исторические фигуры (Будда или Иисус) и мифологические персонажи (Осирис, Дионис или Митра). Это – причина, по которой экзегетам и богословам так сложно отделить факты реальной жизни Иисуса от мифологических элементов, которыми наполнены Евангелия (непорочное зачатие, чудеса, Воскресение и т. д.) и которые также присутствуют в других фигурах антропоса (чудо рождения Будды, смерть и воскрешение Осириса и т. д.).
Вместе с вдохновляющим и вероятным рациональным анализом послания человека-Иисуса Юнг предлагает символически прочитать жизнь Иисуса через ее архетипическое измерение. Например, «сошествие Христа в ад, происходящее в течение трех дней смерти, описывает поглощение исчезнувшей ценности в бессознательное, где, победив власть тьмы, он восстанавливает новый порядок и откуда поднимается на высоты небес, то есть к высшей ясности сознания» [6]. Понимание того, что он называл «христианским мифом», и символическое прочтение Евангелий, конечно, вызвали гнев богословов того времени, но несколько десятилетий спустя оно вдохновило многих христианских психологов и психоаналитиков, таких как Франсуаза Дольто («Евангелие под риском психоанализа»), Симона Пако («Евангелизация глубин»), и особенно немецкого теолога и психоаналитика Ойгена Древерманна: в 1990–2000 годах тот опубликовал важную работу, вдохновленную концепцией Юнга, переведенную на все языки мира, стоившую ему того, что Церковь запретила заниматься католическим обучением.
К этой невероятно мощной внешней критике, типичной для Запада, Юнг прибавляет, конечно, критику проективного взгляда христианства и других монотеистических религий. Как Вольтер, Фейербах и Фрейд утверждали до него, человек проецирует свою личность на внешнего Бога и таким образом Бог обретает особенное сходство с человеком. Также, следуя Фрейду, Юнг подчеркивает грубое подавление инстинктов в христианстве, презрение к телесному и болезненное превознесение целомудрия. Он напоминает, что женское начало было изгнано из христианства, и одобряет догмат Успения Девы Марии, обнародованный Пием XII в 1950 году, который вновь вводит женственное в архетипическую фигуру Божественного. «Это, без сомнения, самое важное религиозное событие за четыре столетия», – пишет он, но уточняет, что это возвышение женского начала происходит в Церкви через фигуру непорочной девственной матери. Ее нельзя воспринимать буквально как настоящую личность, а следует понимать как символ, способный привести к женоненавистничеству, – настоящие женщины рассматриваются как угроза мужскому духовному совершенству.
Проблема отсутствия женского начала в архетипе христианского Бога (так же, как и иудейского и мусульманского) заставила Юнга задаться вопросом отсутствия в христианском Боге другой реальности: реальности зла. Как и олимпийские божества, Яхве, ветхозаветный Бог, представляется даже аморальным: одновременно добрым и жестоким, честным и несправедливым, милосердным и тираническим – и его народ боится его так же сильно, как и любит. Христианские теологи стараются избавиться от этой божественной двойственности с антропоморфическим подтекстом, создав концепцию «абсолютно доброго» Бога, в котором не существует никакого морального или онтологического зла. С тех пор зло считается privatio boni, отсутствием добра. Иначе говоря, поскольку никакого зла в Боге не существует, Творец не может быть корнем зла (его творение полностью хорошее) и зло можно понимать только как отсутствие добра.
Юнг отрицает эту концепцию, лишающую зло любой подлинности, так как считает, что она полностью противоречит нашему жизненному и мировому опыту, при котором зло и добро постоянно сталкиваются. Он считает ее даже «опасной морально, поскольку она принижает и дереализует зло и, таким образом, принижает добро тоже, лишая его неотъемлемой противоположности. Нет белого без черного, нет правого без левого, нет высокого без низкого, нет горячего без холодного, нет истины без ошибки, нет света без теней и т. д. Если зло – это иллюзия, то и добро непременно тоже» [7]. Эта теология, которую он находит нелогичной и бессмысленной, не кажется ему более обоснованной и после двух мировых войн, жестоких и убийственных, после Холокоста, Хиросимы и ГУЛАГа: «Христианский мир столкнулся сейчас с основой зла, то есть, прямо говоря, с несправедливостью, тиранией, ложью, рабством и угнетением совести. Если у русских это проявление зла без прикрас, кажется, приняло постоянную форму, то первый огромный, всепожирающий пожар вспыхнул именно у немцев. Так стало совершенно очевидным, до какой степени христианство XX века было опустошено и разрушено. После столкновения с этим зло больше нельзя упрощать до эвфемизма privatio boni – отсутствие добра. Зло стало определяющей реальностью» [8]. Юнг бросает вызов христианскому обществу, которое должно, по его мнению, переосмыслить саму основу проблемы зла и осознать его как основную реальность, которая неизбежно проистекает от Бога. Это подразумевает необходимость осмыслить божественную субстанцию заново как состоящую и из добра, и из зла.
Юнг связывает рассуждения о зле с другой постоянной идеей в своих работах: идеей об архетипе четверицы, присутствующем во всех культурах мира в качестве упорядочивающей схемы, – четыре стороны света, четыре сезона, четыре элемента, четыре касты в Индии, четыре Евангелия, четыре благородные истины буддизма, четыре направляющие функции психики и т. д. По мнению Юнга, тринитарный догмат куда менее универсален. Если число и нужно применять к Богу в попытке определить разные измерения его существа, четвертичный метод подходил бы куда лучше, чем тринитарный. Так как иудеохристианский миф создал Сатану для олицетворения зла и его архетипа (однако то, как совершенно добрый Бог создал совершенно злое существо, дьявола, остается неясным), Юнг предлагает снова включить его в концепцию триединого Бога, становящегося четвертичным. Таким образом, у Отца будет два сына:
