повествования? Нет, ни в коей мере. Уже отмеченная выше плохо уравновешенная композиция с непропорционально большими разделами о Владимире Святом и Мамаевом побоище и конспективными заметками об иных весьма длительных периодах и важнейших событиях показывает, что текст построен непродуманно и неискусно. Язык же произведения крайне пестр: древнерусская лексика соседствует с полонизмами и другого рода новообразованиями.
По-видимому, длительный успех «Синопсиса» у широкого читателя был обусловлен двумя другими обстоятельствами.
Во-первых, в книге, написанной старым слогом, многие видели не утратившее какое-либо значение наивное сочинение писателя XVII столетия, а древнюю летопись, первоисточник, полноценное свидетельство современника о давно прошедших событиях. Известный лингвист и историк культуры Б. А. Успенский пришел к выводу, что книжники Киевской Руси смотрели на произведения, составленные на церковно-славянском языке, как на что-то не подлежащее обсуждению и проверке, почти как на священное писание, а на тексты с обычной народной лексикой — как на что-то менее важное, не столь бесспорное [102]. Это наблюдение вполне приложимо к занимающей нас судьбе «Синопсиса».
Во-вторых, то, что содержание книги ближе к мифу, чем к научному исследованию, для определенных кругов было плюсом, а не минусом. Глубокая древность славян, их успешная борьба с Александром Македонским, явление среди них апостола Андрея, первый царь всея Руси Владимир Святой, окончательный разгром татар Дмитрием Донским — все это далеко от исторической истины. Но во всяком случае — это не скучный перечень событий, безвозвратно ушедших в прошлое. Скорее это вариант панегирической речи — «славы», какие были в большом ходу в средневековой литературе и пользовались спросом у читателей.
Именно в таком контексте ссылался на «Синопсис» поэт Федор Глинка. В качестве параллели вспомним о любви Адама Мицкевича и других польских романтиков к явно ненаучной хронике Стрыйковского, хотя они располагали уже серьезными трудами ученых XIX века о пути, пройденном их народом и страной [103].
Выход в 1818 годах «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, изложенной вполне доступно для неподготовленного читателя и получившей высочайшее одобрение, привел к снижению популярности «Синопсиса». Но установка этого произведения на миф в истории вместо исследования фактов оказалась бессмертной.
Ожесточенная борьба М. В. Ломоносова с Г. Ф. Миллером в 1749—1750 годах развертывалась вокруг этой проблемы. В отзывах о трудах Миллера Ломоносов утверждал, что опровергать отечественного автора — Нестора — и использовать известия иноземцев «весьма неприлично», что варягов надо считать славянами, а не скандинавами, что отрицать исконное заселение русскими Поднепровья — опасный «соблазн», поскольку церковь признает проповедь христианства в Киеве и Новгороде апостолом Андреем Первозванным [104]. В целом же, Миллером, по уверению Ломоносова, «больше всего высматриваются пятна на одежде российского тела, проходя многие истинные ее украшения». [105]
Как «пятна» расценивались упоминания не только о поражениях русских, но даже о деревянных церквах, сгоревших при пожарах [106], а как «украшение» — непобедимость славян, разгромивших скифов (?), побивавших и Дария, и Александра Македонского (?).
Ответ Миллера тоже резок: Ломоносов «хочет, чтобы писали только о том, что имеет отношение к славе. Не думает ли он, что от воли историка зависит писать, что ему захочется? Или он не знает, каково различие между исторической диссертацией и панегирической речью?» [107]
Те же два подхода к источникам и к задачам историка столкнулись в журнальной полемике в 1815 году. Поэт В. В. Капнист прочел в Беседе любителей русского слова доклад о гиперборейцах и «коренном российском стихосложении». Он сообщил своим слушателям: «ослепляет меня сродное отчизнолюбия пристрастие». Выражается же оно в убеждении, что одновременно с греческой цивилизацией должна была расцветать и русская. Существовала она, разумеется, на нынешней территории Российской империи, а запечатлена в сказаниях греков о гиперборейцах. Этим-то предкам русских эллины и обязаны всеми своими культурными достижениями [108]. Капнисту возражал профессор Московского университета М. Т. Каченовский, противопоставлявший «ослеплению» поэта «животворный свет исторической критики». С ее помощью удается отделить легенды от фактов и не смешивать мифических гиперборейцев с появившимися гораздо позднее славянами [109].
А вот замечания декабриста М. Ф. Орлова на «Историю государства Российского» Н. М. Карамзина. «Воображение мое, воспаленное священною любовию к отечеству, искало в истории Российской, начертанной российским гражданином... памятника славы нашей и благородного происхождения». Этого не оказалось. Вводные главы книги содержат сопоставления отрывочных и противоречивых свидетельств о древнейшем населении России в произведениях греческих географов, гота Иордана, польских авторов и т.д. Вся эта исследовательская часть, по мнению Орлова, лишняя. «Желаю, — пишет он, — чтобы нашелся человек, который, овладев, так сказать, рассказами всех современных историков, общим соображением преклонил насильственно все их повествования к одной и той же системе нашего древнего величия... Зачем [Карамзин] говорит, что Рюрик был иноземец? что варяги не были славянами?.. Ливий сохранил предание о божественном происхождении Ромула. Карамзину должно было сохранить таковое же о величии древних славян и россов» [110].
Здесь все характерно. Если бы мы захотели выделить курсивом самые показательные выражения, в приведенных цитатах пришлось бы подчеркнуть едва ли не каждое слово. «Воспаленное воображение», «желаю» — настроение явно неподходящее для ученого, взявшегося за исследование любой проблемы. «Преклонить насильственно» — откровенность удивительная, но вряд ли похвальная. Анализ исторических источников не нужен. Важны вовсе не их данные, а заранее выдвинутые тезисы о величии и славе предков, об их благородном происхождении. Чтобы это доказать, с источниками разрешается манипулировать как угодно, замалчивать их, перетолковывать, даже поддерживать мифы и легенды.
Карамзин не отвечал критикам, но к претензиям Орлова он, несомненно, отнесся отрицательно. Еще приступая к работе, в 1808 году, он писал брату: «история не роман, ложь всегда может быть красива, а истина в простом своем одеянии нравится только некоторым умам опытным и зрелым» [111]. В этом с ним был согласен и Пушкин, отметивший, что Орлов «пенял Карамзину, зачем в начале своего творения не поместил он какой-нибудь блестящей гипотезы о происхождении славян — то есть требовал от историка не истории, а чего-то другого» [112].
Я совершенно умышленно выбрал имена для примера. Ломоносов — великий естествоиспытатель и выдающийся поэт, с увлечением занимавшийся и историей. Капнист — видный литератор, автор антикрепостнической сатиры «Ябеда». Орлов — герой Отечественной войны, один из создателей декабристских тайных обществ. Все это благороднейшие и высокопросвещенные люди. Тем не менее для них не было ясно, что задача историка, как и любого ученого, — постижение истины, а не обоснование предвзятых идей (в данном случае — о величии и древности своего народа). Всем им казалось вполне позволительным для достижения
