этой цели препарировать источники так и эдак, а то и просто игнорировать их. Чего же ждать от людей более мелких?!
В эпоху николаевской реакции книжный рынок был затоплен псевдонаучными сочинениями, написанными с позиций Ломоносова — Капниста — Орлова. Некий Егор Классен (садовник по специальности) провозгласил тогда, что «славяно-россы как народ, ранее римлян и греков образованный, оставили по себе во всех частях Старого света множество памятников». Это и этрусские надписи, и развалины Трои. Даже «Илиаду» написал не какой-то там Гомер, а наш русский певец Боян [113].
Уже в начале XX века в том же духе кропал ура-патриотические книжонки полковник А. Д. Нечволодов (один из героев «Красного колеса» А. И. Солженицына), повторявший смехотворные басни о том, что кентавры и амазонки были русские, а Троей овладели предки донских казаков [114].
Конечно, дилетантские бредни не принимались всерьез ни настоящими учеными, ни сколько-нибудь подготовленной аудиторией. Не раз подобные писания подвергались убийственной критике. В рецензии на «Славянский сборник» Н. В. Савельева-Ростиславича В. Г. Белинский не побоялся назвать ошибочными теории Ломоносова, чьим именем прикрывался составитель «Сборника», и завершил свой отзыв так: «мы не видим уголовного преступления со стороны Ломоносова, что он взялся явно не за свое дело, но как же не грех господину Ростиславичу видеть в словах Ломоносова что-нибудь другое, кроме пустой риторики» [115]. «В нынешнем веке, — восклицал Белинский в 1845 году, — это недопустимо».
Увы, тут обычная проницательность изменила публицисту. Он не почувствовал редкую прочность тенденций, порождающих националистические фантазии на исторические темы. Что бы ни говорили Миллер и Карамзин, Пушкин и Белинский и десятки специалистов по русским летописям, греческим и арабским источникам, археологии и палеографии, взгляд на историю как на исследование и постижение истины оказался абсолютно чужд новым поколениям авторов «ослепленных» и «воспаленных» ложно понятым патриотизмом, тяготеющих к мифу. Не только книга Нечволодова, выпущенная к трехсотлетию дома Романовых в 1913 году, ничем принципиально не отличается от упражнений Егора Классена, но и на моей памяти выходили брошюры и монографии, немногим лучшие, принадлежавшие подчас перу весьма почитаемых академиков и профессоров [116].
Посмотрим хотя бы, как воспринимался спор Орлова с Карамзиным в 1950-х—1960-х годах. Вот комментарий академика М. В. Нечкиной 1954 года: «Орлов был глубоко прав, требуя правильного освещения тех этапов истории, которые протекали в дорюриковское время... Беспристрастно оценивая эти суждения, мы видим, что в научном смысле они были неизмеримо выше беспомощных и реакционных вымыслов Карамзина... Революционный патриот и гражданин Орлов стоял на пути к истине, ученый же муж и придворный историограф Карамзин уводил от нее читателя» [117]. Минуло десять лет — и каких! В 1964 году под редакцией Нечкиной напечатан биографический очерк Л. Я. Павловой «Декабрист М. Ф. Орлов». В соответствующем месте мы наткнемся здесь на такую сентенцию: «обладая сам большими историческими знаниями, Орлов хотел, чтобы Карамзин создал подлинную историю русского народа» [118]. Согласитесь, что для людей, знакомых с текстом замечаний декабриста, все это выглядят более чем странно.
А это еще не самый яркий пример. В 1804 году была опубликована фальшивка XVI века — так называемое «Письмо Иоанна Смеры», — повествующее о книгопечатании при Владимире Красном Солнышке. [119] Фальшивка была столь грубой, что в примечаниях к своей «Истории» Карамзин обронил о ней всего одну фразу: «не будем глупее глупых невежд, хотящих обманывать нас подобными вымыслами» [120]. Это сказано в 1810-х годах. И что же? Сто сорок лет спустя — в 1950-м — Смеру вновь извлекли из забвения и солидная газета известила мир, что «книгопечатание — русское изобретение» [121]. А в 1990-х гг. переизданы опусы и Классена, и Нечволодова.
Итак, на протяжении двухсот с лишним лет историкам-профессионалам приходилось испытывать давление читательской массы, тяготеющей к мифу. То же, видимо, предстоит им и в дальнейшем. Людям почему-то нравится, когда их предков объявляют древнейшим народом земли, преисполненным величия и пользовавшимся громкой славой за то, что он всюду и везде побивал своих недругов. Именно такую примитивною схему толпа предпочитает видеть в книгах по отечественной истории. Эти запросы спешат удовлетворить в популярных брошюрках и сенсационных статьях всяческие дилетанты, липнущие к гуманитарным наукам потому, что здесь прижиться куда легче, чем в точных или естественных. К сожалению, и иные ученые-профессионалы ради внешнего успеха приспосабливаются к самым нелепым требованиям заказчиков.
Тщетно серьезные специалисты напоминают, что надо руководствоваться не предвзятыми идеями, а реальными фактами, полученными при критическом анализе источников. Напрасно говорят, что вывод о сравнительно позднем возникновении какого-либо народа или приходе его на современную территорию откуда-то издалека нисколько не ущемляет национальное достоинство, что у всех государств были периоды побед и поражений, у всех культур — эпохи расцвета и упадка. Толпа не желает этого слышать, она жаждет не научной истины, а красивой легенды.
К числу любителей легенд принадлежат обычно и власть предержащие. Удивительно ли, что они всячески поощряли краснобайство А. П. Окладникова о глубочайшей древности и высокой культуре великих предков якутов, бурят и монголов, фантастические сочинения Б. А. Рыбакова о начале Руси?
Ученым, ищущим истину, занятым исследованием фактов, а не мифотворчеством, работать в этих условиях всегда будет нелегко. [122]
«Ниже ученых и журналистов никто не падает в раболепии перед властью», — заметил более ста лет назад Герцен, ссылаясь, между прочим, на возмущение Александра I поведением французских академиков после взятия Парижа [123]. В последующие годы точность этого грустного наблюдения подтверждалась многократно. И так было, по-видимому, всегда и везде.
Любопытные в этом отношении факты можно найти в биографии Лапласа, написанной Б. А. Воронцовым-Вельяминовым [124]. К началу революции сорокалетний астроном — выходец из крестьянской среды — занимал уже прочное место в Академии. Тем не менее он не оставался безразличен к требованиям момента: в 1792 году проповедовал «ненависть к тиранам», а в 1798-м — преподнес «Небесную механику» генералу Бонапарту. Усердие не пропало даром: 18 брюмера он стал министром внутренних дел, позднее — сенатором, вице-президентом сената, председателем его и в 1803 году канцлером. Через пару лет Наполеон назначил жену Лапласа придворной дамой своей сестры — принцессы Элизы, его самого наградил орденом почетного легиона, а в 1808 году произвел в графы империи. Очередной выпуск «Небесной механики» открывался словами о том, как «сладостно посвятить ее герою, умиротворителю Европы, которому Франция обязана своим процветанием».
Наступил 1814 год, и Лаплас поспешил проголосовать за возвращение
