Глава 10
Праздник еврейской Палестины
Как только мы вернулись в Хельмию, полковник Патерсон учредил специальную «команду вербовщиков». В нее вошли унтер-офицеры и солдаты, знавшие по-еврейски; во главе он поставил лейтенанта Липси и приказал ему: «Через месяц вы должны говорить по-ихнему, как сам пророк Исайя». Липси происходил из религиозной семьи в Глазго и молитвы знал наизусть. Наш падре утверждал, что этого совершенно достаточно, что он берется доказать кому угодно всю важность службы в легионе при помощи тех исключительно слов, какие имеются в молитве «восемнадцати благословений». Тем не менее Липси пришлось заучить еще, по крайней мере, ту терминологию строевой команды, которую выработал наш «16-й взвод» во время прогулок в окрестностях Винчестера. Правда, согласия штаба на набор в Палестине еще не было, но Патерсон считал, что будет. По его мнению, «если Господь Саваоф, Бог Воинств, даже фельдмаршала Китченера не послушался, то уж он и простого генерала не послушается».
Незадолго перед Пасхой прибыл второй наш батальон, официально «39-й», с полковником Марголиным во главе; половина его состава были американцы. Еще через неделю прибыла «сионистская комиссия» с X. Е. Вейцманом во главе; капитан Ормсби-Гор состоял при ней в качестве ofcier de liaison между комиссией и ставкой. К составу комиссии принадлежал также Джеймс Ротшильд, уже в чине майора, и в то же время он числился офицером в батальоне Марголина. Все это заставило советников генерала Алленби наконец догадаться, что лондонское правительство действительно заупрямилось и настаивает не только на сионизме, но притом еще на легионе.
Тем не менее «Гитнадвут» еще надолго осталось движением опальным и потому «опасным». Нашлись добрые друзья из окружения ставки, которые дружески советовали сионистской комиссии держаться подальше от этого шума. У нас, как известно, советы такого рода всегда охотно принимаются. Чем больше в совете робости, тем больше мы в нем видим государственной мудрости – хотя бы мы при этом рисковали повредить важному и полезному делу.
Был такой день, когда я действительно боялся, не повредит ли государственная осторожность моих милых друзей из палестинской комиссии всему делу «Гитнадвут». Смелянский созвал у себя в Реховоте массовый съезд всех волонтеров. Собралось до тысячи человек, из Яффы, из колоний, даже из Иерусалима – по большей части пешком, потому что на проезд по железной дороге нужно было разрешение, а извозчик дорого стоил. Говорю «извозчик», так как автомобилей в Святой земле, кроме военных, еще не было: первый «штатский» автомобиль привезла с собою сионистская комиссия, и старожилы качали головой, не одобряя такой роскоши. А пешком из Иерусалима значило: два дня пути по апрельской жаре.
Комитет волонтеров пригласил на съезд всю сионистскую комиссию: никто не явился. Я, признаюсь, растерялся. Патерсон, конечно, не побоялся бы приехать, несмотря на то, что Реховот – в двух шагах от штаб-квартиры сердитого генерала Больса; но Патерсон был в Египте. В полной растерянности я бросился во встречный автомобиль и уехал в ставку, прямо к ген. Клейтону – тому самому который впоследствии был статс-секретарем во время комиссарства Герберта Самюэля. Я попросил его послать в Реховот какого-нибудь офицера чином повыше или хоть написать ободрительное письмо. Он развел руками беспомощно:
– Не могу. Скажите им устно, что они молодцы и что я надеюсь…
С этим слабым утешением мне и пришлось поехать в Реховот.
Но там оказалось, что съезду никаких внешних ободрений и не нужно: в них самих достаточно было электричества. С громовыми овациями самим себе они снова подтвердили свою волю биться за Палестину. Было даже внесено предложение – тут же выстроиться в колонну и отправиться в Беер-Яков на личные переговоры с Алленби. Едва мне удалось их отговорить: это с моей стороны было весьма мудро и осторожно, и по сегодняшний день я об этом жалею: уверен теперь, что поход на ставку увенчался бы успехом и ускорил бы начало набора на несколько месяцев.
Тем не менее съезд и без того «передался» в штаб-квартиру. Перед самым зданием, где происходило сборище, стояла палатка офицера осведомительной службы; это был капитан, имени которого я так и не узнал. После собрания он меня вызвал к себе в палатку.
– Что это такое?
– Еврейские волонтеры. Генерал Клейтон передал мне для них приветствие.
– Странные люди, – сказал он, – рвутся в армию… здорово живешь, когда их никто не тащит. И еще на четвертый год войны, когда всем нам она давно надоела. Сколько их? Целый час они тут маршировали мимо моей палатки. Тысячи две или больше?
– Ммм… – ответил я «осторожно», – не успел сосчитать; но много.
– Приличные молодые люди, – сказал он, – и маршируют в ногу. Придется послать доклад.
Так и «дошли» они до ставки, хотя только на бумаге.
* * *
В конце концов набор был объявлен, и даже противники признавали, что такого подъема Палестина не знала ни до того, ни после. Но мне его почти не удалось видеть. В начале июня мой батальон уже был на фронте, в горах Ефремовых, на полдороге между Иерусалимом и древним Шхемом, который арабы называют Наблус. Меня оттуда вызвали на два-три дня в Иерусалим, произносить какие-то речи, явно никому не нужные; и там я увидел малый уголок этого действительно незабываемого зрелища. Там ко мне приходили старые и молодые матери, сефардки и ашкеназийки, жаловаться, что медицинская комиссия «осрамила», то есть забраковала их сыновей. Лейтмотив этих жалоб звучал так: «стыдно глаза на улице показать». Больной еврей, по виду родной дед Мафусаила, пришел протестовать, что ему не дали одурачить доктора: он сказал, что ему 40 лет – «но врач оказался антисемитом». С аналогичными жалобами приходили мальчики явно 15-летние. Скептики шептали мне на ухо, что многих гонит нужда; может быть, – но они все помнили битву под Газой и знали, на что идут. А мне говорили, что иерусалимская картина еще была ничто в сравнении с тем «коллективным помешательством», которое охватило в те дни Яффу и колонии, особенно рабочую молодежь.
Майор Ротшильд, заведовавший вербовкой, предложил мне на обратном пути сделать крюк и заехать в Яффу. Там я снова увидел своих друзей из Реховота, но теперь они глядели победителями. Тут были: Смелянский с молодежью из колоний, Гоз и Каценельсон с чуть ли не полным составом партии Поалэ-Цион, Свердлов с еретиками из второй рабочей партии, Явнеэли со своими йеменитами, был тут молодой Бейлис, сын героя знаменитого процесса; был юный Узиэль, сын раввина сефардской общины, с эффектной группой сефардской молодежи. Вперемежку с ними бродили по Яффе члены нашей команды вербовщиков, еще более старые друзья, проделавшие с нами самые горькие дни одиночества и разочарований: инженер Аршавский с нашивками капрала, Гарри Фирст в одежде рядового; и, наконец, самые «старые» из всех, товарищи мои по Габбари и Трумпельдора по Галлиполи – сержант Нисель Розенберг, волжские «геры», грузинские «швили»… Все они собрались во дворе женской школы. Вокруг была вся Яффа с Тель-Авивом, стар и млад, все разодетые в свои убогие праздничные наряды, девушки с цветами в волосах, многие с флажками; офицеры английские, офицеры итальянские из отряда, стоявшего в Тель-Авиве, и зрители-арабы, очевидно, в таком же хорошем настроении, как и мы.
