Вторым, что поразило меня в фильме, был сделанный в нем Пудовкиным бой, переходивший в рукопашную схватку между нашими и немцами, настолько яростно-напряженную, что при всех ее земных реалистических подробностях она одновременно воспринималась и как символ общего нечеловеческого напряжения борьбы.
По поводу написанного и созданного им образа немецкого генерала Пудовкин не счел нужным объясняться со мной. Тут он был вполне уверен в себе. Но его, видимо, тревожило, как я, человек, приехавший с фронта, отнесусь к этому эпизоду боя.
Во всяком случае, едва я раскрыл рот, чтобы заговорить, как он остановил меня:
- Подождите, я сначала хочу вам объяснить. - И потащил меня за руку из маленькой просмотровой в павильон, тоже маленький и убогий. - Вот где мы снимали этот бой, - сказал Пудовкин и стал объяснять, что на студии нет ровно ничего, чтобы снимать сцену боя. Ни обмундирования, ни оружия, ни снаряжения, ни просто людей, хотя бы нескольких сот человек. - Вот здесь мы это делали, - объяснял Пудовкин. - Вот тут, в этом углу. А эти полпавильона были заняты другой декорацией, а этот угол - третьей. А теперь говорите правду, что вы думаете об этом куске?
Его волновало, не помешает ли мне ограниченность средств и пространства почувствовать тот внутренний крупный масштаб сцены, которого он добился. Разгляжу ли я большую правду его искусства за теми мелкими издержками в правдоподобии, которые он сам сознавал. Оттого, наверное, словно бы оправдываясь, он и потащил меня в этот убогий павильон.
Я сказал то, что думал: что, идя на просмотр, я совсем иначе представлял себе этот кусок, но сила, с которой он сделан, покорила меня.
Он был рад, что я понял его. И не счел нужным скрывать своей радости.
Осенью сорок третьего года я увидел в Москве афиши с незнакомым названием: "Во имя Родины".
На фотографиях были знакомые лица Жарова, Крючкова, Пастуховой, Жизневой, Грибкова, игравших у Пудовкина в фильме "Русские люди", а название почему-то другое.
Вскоре меня вызвали в МК к Щербакову как предполагаемого автора сценария о защите Москвы в 1941 году. Вопрос о том, кто будет ставить фильм, как я понял, оставался пока открытым.
Я с охотой взялся за эту работу и сказал, что буду очень рад, если картину согласится ставить Пудовкин.
Щербаков, к моему удивлению, промолчал. Тогда я сказал о своих впечатлениях от "Русских людей", поставленных Пудовкиным, и попутно заметил, как меня огорчило, что у картины другое название.
- Напрасно огорчаетесь, - сказал Щербаков. - Картине дано другое название в ваших же интересах. Картина неудачная. Мы ее все-таки выпустили, но изменили название, чтобы но компрометировать хорошую пьесу "Русские люди".
Я растерялся, но все-таки сказал, что, по-моему, наоборот Пудовкин в своем фильме многое сделал сильнее, чем в моей пьесе.
- Напрасно вам это показалось, - сказал Щербаков. - Никто не отрицает таланта Пудовкина, но эта картина у него не вышла. Ни размаха, ни широты, ни массовых сцен, ни русской природы - не чувствуется масштаба. Удивляюсь, как вам это понравилось. А еще больше удивляюсь, почему он так снял: все в какой-то тесноте, одно на другое, одно на другое...
Я стал рассказывать Щербакову, в каких условиях снималась картина, почему в ней не могло быть ни массовых сцен, ни той широты, о которой он говорил. Я, как умел, защищал Пудовкина, и Щербаков слушал меня внимательно и, как мне казалось, доброжелательно. Однако, когда я закончил, он повторил то, с чего начал:
- Неудачная картина...
И добавил, что о постановщике будущего фильма о Москве еще есть время подумать.
Я объяснил ему, что мне с самого начала надо знать, для какого режиссера я пишу сценарий, и я верю, что Пудовкин сделает эту картину лучше, чем кто-нибудь другой.
- Ну смотрите, - сказал Щербаков, - чтобы потом но пенять на себя. В данном случае не могу вам приказывать, но предупредить должен.
Он попрощался со мной не столько сердито, сколько огорченно, и я ушел.
Я знал от своих товарищей по работе, что Щербаков бывал крут, и даже очень, но мне ни разу не пришлось испытать этого на себе, и меня тем более встревожило, что он так и не внял ни одному из моих доводов, когда я говорил о Пудовкине. И почему он закончил разговор предупреждением: пеняйте потом на себя?
Лишь много позже, уже после смерти Щербакова, я понял, что тогда, в сорок третьем году, он, оставив за мною право делать будущий фильм о Москве с Пудовкиным, взял на себя немалую по тому времени ответственность.
После войны М. Н. Кедров поставил на сцене МХАТа инсценировку моих "Дней и ночей". Постановка с успехом шла уже сколько месяцев, как вдруг спектакль был временно снят.
Оказалось, что на нем побывал И. В. Сталин и спектакль ему не понравился: на сцене не хватает размаха, широты, масштабов Сталинградской битвы...
Надо ли говорить, с какой серьезностью мы отнеслись тогда к замечаниям Сталина. Желая спасти спектакль, мы несколько суток сидели над инсценировкой, думая, как же внести в нее требуемые масштабы. Но этим требованиям сопротивлялся сам материал "Дней и ночей", история клочка земли, трех домов, горстки людей, через которую было задумано, как в капле воды, показать целое - всю битву. Как мы ни бились, так ничего и не придумали. Спектакль не был восстановлен.
Именно тогда я и вспомнил свой разговор с Щербаковым о фильме "Русские люди". Те же самые требования и даже те же самые слова - широта, размах, масштабы... Очевидно, все это и тогда шло непосредственно от Сталина, но Щербаков не счел нужным или возможным сказать мне об этом.
Ради объективности добавлю: насколько я знаю, и пьесе "Русские люди", и повести "Дни и ночи" премии были присуждены по инициативе Сталина, читавшего и то и другое. Но, очевидно, при чтении у него создалось одно ощущение, а когда он смотрел эти вещи, материализованные на экране или на сцене, У него возникало то требование широты, огромности общих масштабов, которое погубило спектакль МХАТа и определило судьбу пудовкинского фильма.
Да, видимо, тогда, в сорок третьем году, Щербаков, не наложив прямого запрета на мою будущую работу с Пудовкиным над фильмом о Москве, сделал максимум того, что он мог сделать.
Когда Пудовкин приехал из Алма-Аты в Москву, мы встретились. Он уже знал, что его фильм не понравился, и был огорчен этим. Не посыпая соли на раны и не пересказывая разговора с Щербаковым, я предложил Пудовкину делать вместе Фильм о Москве и, когда он в принципе согласился, дал ему перед отъездом на фронт свои дневниковые записи 1941 года.
Мне казалось, что некоторые эпизоды, рассказанные там, пригодятся нам при работе над сценарием. Будущий фильм мне самому представлялся сюжетным, с несколькими героями и любовной историей.
