Предлагаемые главы были записаны мной со слов Ирины Владимировны Одоевцевой у нее дома, в Париже, на улице Касабланка, в 1984–1985 годах. В интервью, которое я взял у писательницы для «Русской мысли» (№ 3538), она, отвечая на первый вопрос, сказала:
«Да, я наконец решила написать третью книгу. Называться она будет „На берегах Леты“, так как, сами понимаете, дальше этих берегов уже ничего не бывает. Эта книга будет преследовать несколько целей. Первая из них – быть как бы справочником, подспорьем в работе для новых поколений литературоведов: ведь на нашу эпоху, несомненно, будет обращено большое внимание в будущем. Я не клянусь, что в моих книгах все передано безошибочно; память, по верному определению Зинаиды Шаховской, не фотографический аппарат. Но порой я прихожу в ужас, читая чьи-нибудь воспоминания и убеждаясь, что память многих – умышленно или нет – парализована.
Я хочу теперь писать о пустяках, жизненных мелочах, – тех частицах, из которых складывается человеческая и творческая судьба; писать обо всем, что было и чего не было. Постараюсь рассеять многие мифы, сложившиеся вокруг известных имен.
Вторая цель – покататься на „машине времени“, без цели и плана, вспоминая всех тех, кого знала в жизни – с самого детства. Об этом просят меня читатели и критики, которым я очень признательна за то, что они исполнили мою просьбу и действительно подарили временное бессмертие, полюбив тех, о ком я писала в предыдущих книгах. Расскажу о детстве, о своей семье (хотя я, должна признаться, не считаю детство самым прекрасным временем жизни), о первых творческих успехах и разочарованиях, о детстве Георгия Иванова, о его семье, о его взаимоотношениях с разными литераторами.
И наконец, третья цель – отблагодарить моих читателей, кто так живо откликнулся на мои книги и кому дорого прошлое русской культуры».
Наши встречи происходили по четвергам. И. Одоевцева заранее обдумывала содержание следующей главы. Это продолжалось до самой ее болезни, а затем отъезда в Ленинград. Дома я редактировал текст, перепечатывал и приносил показать И. Одоевцевой. Она меняла одно-два слова. Работа шла легко и быстро. Свидетелем этих встреч иногда была ближайшая парижская подруга Ирины Владимировны Соня Ардашникова (Иваницкая). Таким образом, предлагаемые тексты – последнее из того, что было создано И. Одоевцевой за ее долгую, покрывшую собой целые эпохи, нарождение и гибель миров, только что оборвавшуюся жизнь.
Нумерация глав условна. Отдельный текст посвящен одному из крупнейших поэтов эмиграции Юрию Одарченко.
Александр Радашкевич
I
Мне шесть лет. Меня будят, надевают на меня белое плиссированное платье и тащат в столовую. У родителей сегодня гости, и меня, как это часто бывает, заставляют читать стихи. Моим родителям казалось, что гостей это очень развлекает, но я уже и тогда понимала, что им это скучно. Меня ставят на буфет, и я сейчас же начинаю читать весь свой репертуар: басня «Maître Corbeau», «New Year’s Bell», «Три пальмы» по-русски и по-немецки – целую «серьезную» балладу «Der Taucher» Шиллера. Я все еще безграмотна: не умею ни читать, ни писать. В России детей начинали учить грамоте не раньше семи лет. Но у меня была удивительная память: я выучивала наизусть вещи, которые мне часто читали вслух.
Прочитав весь свой репертуар и выслушав аплодисменты, я уже собралась слезать с буфета. Но тут одна из дам обратилась ко мне: «Деточка, а ты не знаешь ли что-нибудь по-русски – „Жил-был у бабушки серенький козлик“ или что-нибудь такое?» Я выпрямилась и с гордостью ответила: «Знаю!» И сразу начала читать:
Хочу быть дерзкой, хочу быть смелой, Хочу одежду с себя сорвать, Хочу упиться душистым телом, Хочу тобою обладать.
Слушатели в ужасе разинули рты: как? почему, кто тебя научил? Я покачала головой: «Не могу сказать: я дала слово». Вдруг моя француженка крикнула на меня: «Скажите, сейчас же скажите, а то завтра будете стоять в углу, пока не скажете». Но я стояла на своем: «Не могу: дала слово». Тут мой отец возмущенно обратился к гувернантке: «Это называется воспитание? Вы что, хотите из
