О дальнейшем продвижении графа к западным пределам империи мы ничего не знаем. Нет никаких сведений и о том, удалось ли графу Толстому исполнить давешнюю мечту и без лишней огласки, наскоком посетить родину, Москву. На петербургской же заставе он объявился, по-видимому, в конце июля — начале августа 1805 года, аккурат за год до возвращения «Надежды» и «Невы» в Кронштадт.
Таким образом, в Северной столице лейб-гвардеец, побывавший в пяти частях света, отсутствовал два года.
В Петербурге татуированного поручика Преображенского полка графа Фёдора Толстого, совершившего кругосветное путешествие, с нетерпением поджидали — и заждались его там не только бесчисленные приятели.
Ведь донесения осерчавшего посланника Николая Резанова — из Бразилии да и прочие — к тому времени сделали-таки своё дело.
В формулярном списке графа, составленном в 1811 году, сухо указано, что граф Фёдор Иванов сын Толстой «1805-го <года> августа 10-го по нахождению его при японском посольстве за предерзость и непристойное поведение выписан в Нейшлотский Гарнизонный батальон»[273].
В паспорте об увольнении «от службы с мундиром», выданном графу в 1816 году, была повторена практически та же самая формулировка — только слово «непристойное» заменено словом «неприличное»[274].
А в «Истории лейб-гвардии Преображенского полка», изданной в 1883 году, причины перевода поручика Толстого в гарнизонный батальон не объяснены вовсе[275].
По Ф. Ф. Вигелю же выходит стократ романтичнее: бывшего кавалера посольства (и уже не «благовоспитанную особу») графа Фёдора Толстого тогда задержали на заставе при въезде в Петербург, чуть ли не силком провезли через город — и отправили в Нейшлотскую крепость.
Глава 3. «ЧЕЛОВЕК ОЧЕНЬ ИЗВЕСТНЫЙ»
Этот граф Толстой был в своё время кутила и человек очень известный по своей разгульной и рассеянной жизни.
Е. П. Янькова
Почтенный старец, человек самых строгих правил, генерал-адъютант и член Государственного совета граф Павел Христофорович Граббе, повествуя в своих «Записках» о встречах с Фёдором Толстым — «главным представителем школы безнравственности», почему-то утверждал: «Подобное явление теперь кажется невозможным. Ни правительству, ни обществу в тогдашние бурные времена некогда было заниматься отдельными лицами, без политической причины»[276]. Однако предпринятое изучение биографии графа Толстого убеждает нас в совершенно обратном: для него, бесконечно далёкого от политики человека, «полковой штуки» (так величали бесшабашных офицеров[277]), власти и в «бурные времена» начала XIX столетия всегда выкраивали — вынуждены были выкраивать — время.
Об интересе же «общества» к похождениям нашего героя и говорить не приходится. После возвращения из путешествия на «Надежде» имя графа Фёдора стали склонять в свете (возможно, и в полусвете) на все лады, и в середине десятилетия он вполне мог потягаться славой с каким-нибудь «заезжим фигляром».
По всей вероятности, уже тогда говоруны, перемывая косточки графу Толстому, стали называть его (вслед за остряками преображенцами) Американцем — и тем самым избавляли себя от необходимости нудно разъяснять собеседникам, кого из мильона Толстых они имеют в виду. Удачная импровизация Сергея Марина и компании пошла гулять по кружкам и салонам. Так Фёдор Иванович обрёл пожизненное и меткое прозвище, которым всегда гордился, — и не раз с удовольствием писал (в третьем лице) про «гр<афа> Толстого, известного в обществе под именем Американца»[278]. И вправду: «Кто из современников не знал Графа Ф.И.Т., прозванного Американцем, или кто не слыхал об нём!»[279]
В мемуарах и переписке той эпохи закрепившееся за Фёдором Ивановичем прозвище употребляется двояко: графа величают и Толстым-Американцем, и — иногда — Американцем Толстым. А для друзей и приятелей он чаще всего бывал просто Американцем.
Современники, в разговорах и на бумаге, разжаловали его многократно, иные совершали эту процедуру аж до одиннадцати раз. Другие — в частности Ф. В. Булгарин[280] — даже отправляли Американца тянуть солдатскую лямку. Поручик «почти не выходил из-под ареста», — утверждал его двоюродный брат[281].
Кончилось тем, что дочь графа, П. Ф. Перфильева, к которой никто не обращался «за более верными сведениями», прислала в 1878 году в редакцию петербургского журнала «Русская старина» сердитую заметку, где, среди прочего, указала авторам «литературных трудов», что отец её был разжалован всего «два раза»[282].
К сожалению, никто — ни в ту пору, ни позднее — не потрудился расшифровать скупые слова Прасковьи Фёдоровны. А смысл их прозрачен: подействовавшей в начале XIX века системе военных чинов, офицеры гвардии имели старшинство в два-три класса перед армейскими офицерами (к примеру, чину гвардейского поручика соответствовал чин капитана, а вовсе не поручика, армейской пехоты[283]). Толстой же за проступки дважды переводился из лейб-гвардии Преображенского полка в заурядные армейские части тем же чином — то есть фактически он заметно понижался в чине, был разжалован.
Первым таким разжалованьем стала выписка графа в «гарнизонный Уколова полк» в 1800 году. Вторым — выписка в Нейшлотский гарнизонный батальон.
О ней — впрочем, не только о ней — и будет наш дальнейший рассказ.
В этой главе мы расскажем о семи годах жизни графа Фёдора — с момента его возвращения в Северную столицу летом 1805 года и до начала Отечественной войны против Наполеона — и заодно, исследовав доступные исторические источники, внесём очередные уточнения в толстовскую биографию.
Начнём же с того, что Филипп Филиппович Вигель заблуждался: поручик граф Толстой, скорее всего, так и не попал в 1805 году в Нейшлотскую крепость, и вот почему.
В формулярном списке графа есть явная странность, на которую до сих пор не обращено должного внимания. Напомним читателям: в уже цитировавшемся документе сказано, что Фёдор Толстой был выписан в Нейшлотский гарнизонный батальон 10 августа 1805 года. А следующая запись в формулярном списке гласит: «Из оного переведён в Костромской пехотный полк — 1805 августа 29»[284].
Почему же проштрафившийся Американец, направленный в виде наказания в одну воинскую команду, в «граниты финские, граниты вековые» (Е. А. Боратынский), буквально мигом — ведь не прошло и трёх недель августа — очутился в другой?
