и дала мне небольшую баночку «Судокрема», и меня настолько тронула эта капля доброты в море отчаяния, что я пошла пореветь в санитарную комнату. Я почти не ела. Толком не спала. Я сильно исхудала. Мои волосы спутались и прилипли к черепу. Каждую ночь я заползала в кровать и лежала в темноте, разбирая прошедший день, и каждое утро выползала из постели, надевала на себя то, что первым подвернется под руку, и возвращалась к жизни, которую начала считать самым худшим кошмаром наяву. Все остальные в больнице как-то справлялись. Я смотрела, как другие врачи ловко делали свою работу, не прилагая, казалось, особых усилий. Я же выполняла лишь самый минимум, очень осторожно и каждое утро ставила перед собой цель дожить до конца дня, сохранив рассудок.
Когда постоянно едва справляешься с работой, люди вскоре начинают обращать на это внимание. Мы очень хорошо умеем замечать, когда другие не выкладываются по полной, но не так уж умеем спрашивать о том, почему так происходит.
Мы очень хорошо умеем высказывать свое недовольство, и несколько раз врачам, более молодым и менее опытным, чем я, казалось, будто они имеют право отчитывать меня за то, что я нахожусь не там, где должна, по их мнению, находиться, либо не делаю то, что должна, по их мнению, делать. Может, они и были правы, однако никто из них не почувствовал необходимости спросить, почему так происходит.
У меня был небольшой список людей, к которым я могла обратиться, когда доходила до предела. Медсестры, разбросанные по всей больнице, которые были особенно добры. Специалист по работе с пережившими утрату – один из самых отзывчивых людей, которых я когда-либо встречала. Сестра из четвертой общей палаты, которая однажды невероятно меня подбодрила, сказав, что из меня вышла бы чудесная медсестра. Больничный священник, у которого всегда было время со мной поговорить – мне не доводилось видеть человека с более мудрым взглядом. Часовня располагалась прямо по соседству с ординаторской, и я иногда сидела в ней после тяжелой смены, хотя в этих больничных коридорах и перестала замечать какие-либо свидетельства существования Бога. Возможно, меня успокаивала тишина после дневного шума, или же где-то в этой тишине таилась надежда, что когда-нибудь я снова смогу Его обрести.
Я пришла в больницу, наполненная радостью и энтузиазмом, желанием быть лучшим врачом на свете. Несовершенства системы, нехватка финансирования и людей для обеспечения необходимого медицинского ухода, а также человеческие страдания и смерти постепенно уничтожали меня, пока от того врача ровным счетом ничего не осталось. Она, та врач, исчезла.
Иногда она мне кажется такой далекой, что я уже начинаю сомневаться, существовала ли она вообще когда-то. Я всегда прилагала особые усилия, даже если и не была никогда лучшей, однако эта работа отправила меня на самое дно колодца отчаяния, и теперь мне не составляло труда носить то клеймо, которое на мне поставили: аутсайдер, скандалистка, сачок. Было гораздо проще стать этим человеком, чем снова плыть против течения.
Я всегда с почтением относилась к НСЗ. Она казалась мне укрытием, готовым защитить нуждающихся, однако теперь своими безмолвными и мелкими подлостями она лишила меня какого-либо чувства преданности. Когда умер мой дядя, от меня потребовали свидетельство о смерти, чтобы я могла отлучиться на три часа и сходить на похороны. Когда я не смогла доехать до работы из-за снежных завалов, мне пришлось выйти на середину дороги и сделать фотографию в качестве доказательства, что я говорю правду. Я быстро поняла, что в отделе кадров о человечности даже не слышали.
НСЗ, которую я так любила, повернулась ко мне спиной. Она не просто позволила мне упасть: временами мне казалось, что она меня еще и подтолкнула.
В начале, в середине и в конце каждой стажировки проводятся встречи с консультантом, чтобы обсудить, как складываются дела. Обсудить трудности, с которыми ты мог столкнуться. Любого рода проблемы. Оценить успехи и обговорить обучение, а также проследить за сохранностью духовного и эмоционального здоровья. Эти встречи чрезвычайно сложно организовать – как у консультанта, так и у младшего врача работы, как правило, невпроворот. Нужно найти кого-то, кто согласится носить твой пейджер, и зачастую ты только и думаешь о том, сколько работы скопилось за время отсутствия. Одни консультанты придают этим встречам большое значение, другие нет. О промежуточной встрече частенько забывают, и весь упор делается на финальную для поддержания впечатления, будто кто-то действительно за тебя переживал все четыре месяца.
В хирургии и терапии эти встречи частенько кажутся какой-то театральной постановкой. Ты сидишь напротив консультанта, с которым едва знакома, за которым отчаянно пыталась поспевать во время обхода палат и который прекрасно справлялся с работой, когда ты с трудом выживала. И вот человек, которого ты едва знаешь, спрашивает, в порядке ли ты. Ты взвешиваешь варианты ответа. Ты видишь курсор, нависший над полем, готовый поставить галочку. Ты сидишь с бледным лицом, истертыми до мозолей руками, измученная, исхудавшая, невыспавшаяся, и тоненьким голоском отвечаешь, что ты в порядке, в полном порядке, так как этот вариант гораздо проще альтернативного. На любой другой ответ потребовалось бы слишком много сил, а ты прекрасно понимаешь, что тебе нужно их поберечь. Если потратить их на то, чтобы рассказать совершенно незнакомому человеку о своих настоящих чувствах, тебе попросту может не хватить сил, чтобы дожить до конца дня.
– Я в порядке, – отвечаешь ты. – Я в полном порядке.
Эти слова соскакивают с твоего языка и постепенно тебя хоронят.
Когда стажировалась в терапии, я сидела напротив консультанта-пульмонолога, и он задал мне этот самый вопрос. Спросив, он наклонился вперед, и на мгновение мне показалось, что он собирается меня спасти. Мне показалось, что на меня наконец обратили внимание. Но вместо этого он перечислил один за другим все мои недостатки, тщательно уничтожая остатки веры в себя, сводя меня на нет, и он кричал на меня с такой яростью, что мне на лицо попадали брызги его слюны.
Когда он ушел, из кабинета, что через три двери по коридору, прибежала секретарь, чтобы проверить, как я. Она стояла в дверном проеме и смотрела на меня, склонив голову в немом вопросе.
Я увидела в ее лице больше беспокойства, чем у кого-либо другого за все двенадцать месяцев моей работы в больнице.
– Я в порядке, – сказала я. – Я в полном порядке.
