Так, осенью 1913 года в Киеве во время процесса над молодым евреем Менделем Бейлисом, арестованным два года назад по обвинению в соучастии в ритуальном преступлении в отношении православного ребенка, Распутин неоднократно предсказывал самодержцу полную несостоятельность обвинения, умышленно раздуваемого антисемитами во главе с министром юстиции Щегловитовым и будущим министром внутренних дел Макла-ковым. Действительно, перед судом присяжных, состоявшим в основном из крестьян, обвинения в том, что евреи во время своих тайных обрядов использовали православную кровь, было наголову разбиты защитой, а Бейлис оправдан.
27 апреля 1906 года в Петербурге в Таврическом дворце начала свою деятельность Первая Государственная дума. Казалось, все общество, возбужденное невиданным ранее органом власти, обратило свои взоры к депутатам, избранным самим народом. Однако нашлись и те, кто отнесся к Думе достаточно осторожно. Распутин не сразу высказался по поводу думцев, он присматривался к «народным избранникам» (попросив Вырубову объяснить, кто есть кто и кто какую партию представляет), побывал он и в Таврическом дворце, послушал выступления С. А. Муромцева — председателя Думы. Уже через месяц после того, как политическая эйфория испарилась, он произнес, обращаясь к графине Игнатьевой:
— Эх, матушка, понабрали говорунов, а почто, почто, я вас спрашиваю… Что они могут? Дом построить, лошадку запрячь, рожь от овса отличить, Не-е-ет… Да как же они о жизни нашей судить берутся?
— Нет, Григорий Ефимович, — возразил присутствовавший здесь же журналист Г. П. Сазонов, — вы не правы. Страной должны управлять профессионалы, те, кто в законах сведущ, кто дело свое имеет, кто, наконец, рубль заработать умеет.
— Не прав, говоришь, — Распутин прищурился, глядя в упор на Сазонова, — может быть, может быть. Но я не политик, а крошка малая, так рассуждаю. Кто на земле сидит, кто кормит, тот и решает, тот и суд вершит, тот и о законах должон первым сказать… А так… я думаю, Дума ента долго не проживет. Дай Бог, этим летом падет. (Первая Государственная дума была распущена в июле того же 1906 года.)
Депутаты Второй, Третьей и Четвертой Дум не жаловали Распутина (к тому времени о Григории Ефимовиче в России не знал разве что ленивый), поскольку он при каждом удобном случае — и устно, и в газетах, которые печатали его многочисленные интервью, — характеризовал депутатов не иначе как говорунами и с точностью почти до месяца указывал, когда та или иная Дума будет распущена. А председателю Второй Госдумы Федору Головину он предрек мученическую смерть, «когда брат пойдет на брата». (Головина, оставшегося в Советской России, поглотила волна репрессий конца тридцатых годов.)
Столкновения думцев с императором и премьер-министром вызывали у Распутина раздражение:
— Не трать ты силы, папа, не трать. Ты их переживешь, правду говорю.
(Последнее заседание последней Государственной думы произошло в конце февраля 1917-го. После образования Временного правительства надобность в Думе отпала, так как вопрос о власти был решен.)
— Они, как пауки, друг друга топчут, — заметил Григорий Ефимович, послушав стенограммы баталий, развернувшихся в Таврическом дворце вокруг аграрного закона, принятого летом 1910 года. — А того не знают, что мужик-то его не поймет, кровь пускать будет, но своих кусков не отдаст, чего бы ему ни сулили.
И зря они мужика травят, — сокрушался Распутин, — то в общину его, бедолагу, гонят, то из общины. Прости, Господи… Да пусть Ванька-то наш сам решит, чего он хочет. А то ведь сметет он все на своей дороженьке: и правого и виноватого… Аль мало он усадеб пожег, голов поотрывал, мало?
Председатель Четвертой — последней — Государственной думы Михаил Владимирович Родзянко считал Распутина своим личным врагом и делал все, чтобы не допустить Григория Ефимовича к царской семье, к императору.
— Дурак, — произнес, усмехаясь, Распутин, — о себе бы подумал. Не любят же его, ох не любят… Лучше бы о старости своей подумал, деньжат на черный день подзаработал. Ведь умрет без гроша в кармане…
(Родзянко умрет в эмиграции, в страшной бедности, подвергаемый нападкам и усмешкам левых и правых, монархистов и социалистов. Кто помнит сейчас о Родзянко?)
Квартиру Распутина, расположенную в доме 64 по улице Гороховой (почти в центре Петербурга), посещали не только дамы бальзаковского возраста, стремившиеся хотя бы прикоснуться к старцу или услышать его речь, но и государственные мужи, «отягощенные думой о делах наиважнейших»… Политики и сановники всевозможных рангов заезжали к нему не без скрытого интереса и умысла: одни — чтобы уяснить для себя, что есть распутинский феномен, вторые — с желанием постараться свести Распутина как влиятельную силу на нет, третьи — стремясь заполучить старца в качестве своего союзника, четвертые — рассчитывая, видимо, в мемуарах своих на старости лет упомянуть сей случай в назидание потомкам…
Беседы хозяина и гостей — ожидаемых с нетерпением и нежданных — затягивались порой далеко за полночь. Говорили обо всем — о большой политике, об императорской фамилии или о житейских проблемах, о болезнях детей или о ценах на хлеб, вспоминали старые времена или обсуждали последние выборы в Государственную думу. К концу беседы Распутин мог неожиданно огорошить собеседника «милым» (по его же выражению) предсказанием судьбы.
Павел Николаевич Милюков — лицо как у моржа, седая щетинка усов, колючий взгляд — не воспринимал Распутина всерьез и, лишь поддавшись уговорам своего думского коллеги, решил взглянуть на столичную знаменитость и удостоить своим визитом старца. Всю пятнадцатиминутную аудиенцию, просидев в углу большой комнаты, Павел Николаевич не проронил ни слова, бросая скептические взгляды в сторону Григория Ефимовича и его собеседников.
Распутин в долгу не остался:
— Смелый ты человек, Паша… Смелый и крепкий. Не из Сибири, случаем, а? Жить тебе до второго пришествия… Поверь… Но детям твоим отвечать за грехи твои… Поверь… Бог тебя сохрани. Аминь.
Милюков, скривив в ухмылке пухлые губы, не прощаясь, по-английски, вышел.
Сын Милюкова Сергей сгинул в окопах первой мировой войны. Дочь Наталья — его любимица, оставшись из-за больного мужа в большевистской России, сгорела от тифа, едва перешагнув двадцатилетний рубеж. Лишь старший сын, Николай, пережил отца, отдав ему последний сыновний долг, захоронив прах Павла Николаевича в семейном склепе.
Василий Витальевич Шульгин, человек храбрый и честный, но не без фантастический замашек, решив оградить Распутина от влияния «темных сил», заявился к Григорию Ефимовичу с утра пораньше и, вытянув из-под подклада своего модного макинтоша десятка полтора листов — план спасения России, изготовился произнести политический спич. Но Распутин остановил его своим характерным жестом: ладонью вперед, как бы «защищаясь» от своего собеседника:
