Но в годы, последовавшие за смертью Хелен, его увлечение кровосмесительными генеалогиями денег — капитал, порождающий капитал, порождающий капитал, — осталось неизменным. Он был все тем же умелым инвестором и все так же время от времени проявлял творческий подход. Тем не менее, несмотря на неуклонный рост его портфеля, у всех складывалось впечатление, что он находится в явном упадке, что в его подходе было что-то устаревшее. Он и близко не мог подойти к маржам своих золотых дней. В конечном счете, как твердили все, при таких деньгах не требовалось особого таланта, чтобы делать деньги. Одни считали, что он не мог приспособиться к новой политической реальности. Другие полагали, что он так и не оправился от потери жены. Многие говорили, что он просто постарел. Но большинство сходилось во мнении: он утратил чутье. Его мистическая аура померкла. Не стало того гения, который находил обогащение там, где другие находили разорение. Время Бенджамина Раска, судя по всему, подошло к концу.
Тем не менее он был все так же предан своему делу. И его поздние годы чем-то напоминали его ранние дни, когда он только начинал играть на бирже из родительского дома на Западной 17-й улице. Все, что он делал, — это работал и спал, часто в той же комнате. В развлечениях он не нуждался. Разговаривал лишь по необходимости. Друзей у него не было. Ничто его не отвлекало. Не считая скованности в движениях и легких недомоганий, имелось, пожалуй, лишь одно существенное различие между тем, кем он был и кем стал: если тот юноша верил, что пожертвует всем ради своего призвания, то этот пожилой человек был уверен, что честно дал жизни шанс.
Имя мое известно многим, дела — лишь некоторым, жизнь — отдельным лицам. Это никогда особо не заботило меня. Что важно, так это наши достижения, а не обсуждения нашей персоны. Однако, поскольку мое прошлое столь часто сплеталось с прошлым нашей страны, с некоторых пор пришел я к убеждению, что мне надлежит посвятить публику в рубежные моменты моей жизни.
Могу сказать со всей откровенностью, что пишу эти страницы не из страсти, столь обычной для людей моего возраста, поговорить о себе. В течение многих лет мне претили заявления любого рода. Это должно служить достаточным доказательством того, что я никогда не был склонен обсуждать на людях свои поступки. Большую часть жизни меня окружают сплетни. Я к ним привык и взял за правило никогда не опровергать никакие слухи и басни. Опровержение — это всегда форма подтверждения. Тем не менее признаюсь, что испытываю настойчивое желание обратиться к некоторым небылицам и отмести их, особенно после кончины Милдред, моей возлюбленной жены.
Столь многими своими достижениями я обязан присутствию в моей жизни Милдред, такому спокойному и надежному. Я вижу свой долг в том, чтобы память о ней не увяла и чтобы ее тихий нравственный пример не канул в Лету. С любовью я рисую здесь портрет жены, смирившись с тем, что он не сможет в полной мере передать ее достоинство, чистосердечие и грацию.
Есть и другая причина, побудившая меня собрать свои мысли и воспоминания в эту книгу. Вот уже около десятилетия наблюдаю я прискорбный упадок не только в деловой активности нашей страны, но и в духе ее народа. Там, где некогда обитали упорство и прозорливость, ныне бродят апатия и отчаяние. Там, где царила уверенность в себе, теперь ютится нищенская покорность. Рабочий человек низведен до попрошайки. Порочный круг сковал наших трудоспособных мужчин: они все больше полагаются на правительство, дабы облегчить невзгоды, вызываемые этим же правительством, не сознавая, что такая зависимость только утверждает их плачевное положение.
Я питаю надежду, что эти страницы послужат напоминанием о неиссякаемой храбрости, какая до сих пор отличала наш народ. Я также надеюсь, что мои слова закалят читателя не только против прискорбных условий нашего времени, но и против всяческого баловства. Быть может, эта книга поможет моим соотечественникам вспомнить, что благодаря совместным действиям отдельных смельчаков эта нация возвысилась над всеми прочими и что наше величие проистекает только из свободного взаимодействия отдельных волевых начал. В таком духе я и предлагаю публике историю моей жизни.
Я знаю, что дней в активе у меня уже не столько, как в пассиве. От этого фундаментального положения бухгалтерского учета никуда не деться. Каждому из нас отведено определенное количество времени. Сколько, ведомо лишь Богу. Мы не можем инвестировать его. Не можем надеяться на окупаемость. Все, что мы можем, — это тратить его, секунду за секундой и год за годом, пока не выйдет все. Тем не менее, пусть наши дни на этой Земле и сочтены, мы всегда можем надеяться благодаря труду и прилежанию оказать воздействие на будущее. Вот почему, прожив столько лет, устремившись взглядом за горизонт, в надежде улучшить жизнь грядущих поколений, я вступаю в эти отпущенные мне годы не с ностальгией по минувшему, но с чувством воодушевления перед тем, что еще впереди.
Я финансист в городе, управляемом финансистами. Мой отец был финансистом в городе, управляемом промышленниками. Его отец был финансистом в городе, управляемом коммерсантами. Его отец был финансистом в городе, управляемом замкнутым обществом, инертным и чопорным, как большинство провинциальных аристократий. Эти четыре города носят одно название — Нью-Йорк.
И хотя это столица будущего, ее обитатели по природе своей склонны к ностальгии. Каждое поколение имеет свое представление о «старом Нью-Йорке» и называет себя его законным наследником. Что, разумеется, приводит к постоянному переосмыслению прошлого. А это опять-таки означает, что постоянно возникают новые старые ньюйоркцы.
Ранние потомки голландских и британских поселенцев, сделавшиеся тут местной знатью, не хотели иметь ничего общего с немецким иммигрантом, который стал траппером, затем торговцем мехами и, наконец, крупным застройщиком. И также не испытывали ничего, кроме презрения, к паромщику со Статен-Айленда, который превратился в железнодорожного и пароходного магната. Однако едва эти торговцы и строители вошли в высшие эшелоны общества, они тут же стали смотреть свысока на новичков из Питтсбурга и Кливленда с их закопченными, промасленными состояниями. Из-за того что их богатство поражало воображение, ими гнушались и даже клеймили грабителями. И все же, прибрав город к рукам, эти промышленники в свою очередь воротили нос от банкиров, менявших финансовый ландшафт Америки и открывавших
