И не прошло и пары месяцев, как папа, демобилизованный по правильному сотому приказу с полной пенсией и «правом ношения», приехал к нам в Ленинград, наскоро собрав нажитый на Дальнем Востоке скарб и запихнув его в железнодорожный контейнер.
За это время выяснилось, что Игнатов не зря советовал поторопиться: в мае 1960 года Ворошилова освободили от должности «по состоянию здоровья», а на его преемника Брежнева вышивка болгарским крестиком могла и не произвести должного впечатления.
Булыжник — оружие «Ленфильма»
До отъезда на Дальний Восток мы жили в Ленинграде на Аптекарском переулке, периодически туда приезжали из Воздвиженки и туда же вернулись после папиной демобилизации. Переулок этот знаком даже не всем питерцам, которые часто путают его с Аптекарским проспектом, находящимся совсем в другом конце города, на Петроградской стороне. А уж приезжие совсем нечасто сюда забредают, хотя находится он уж в таком центральном месте, что центральнее и не придумаешь.
Переулок соединяет набережную речки Мойки и Миллионную улицу, которая в советские времена называлась улицей Халтурина в честь террориста-народовольца, пытавшегося взорвать царское семейство в Зимнем дворце, но вместо этого погубившего одиннадцать солдат — героев Русско-турецкой войны, несших караульную службу во дворце. На набережную Мойки переулок выходит в том месте, где от нее ответвляется канал Грибоедова, рядом с собором Воскресения Христова, или Спасом на Крови, как он всегда именовался местными жителями. На всем своем небольшом протяжении — метров триста — Аптекарский идет практически параллельно Марсову полю, и на него выходит своим задним фасадом великолепное классическое здание Павловских казарм работы Стасова, где с двадцатых годов помещается управление Ленэнерго. В бывшей полковой церкви устроен зрительный зал клуба Ленэнерго, куда мы с ребятами регулярно ходили в кино, а народ постарше — на танцы.
На углу Аптекарского и Мойки с левой стороны — если смотреть от набережной — находится небольшой Круглый рынок, построенный в конце XVIII века по проекту Кваренги. После смерти Пушкина, жившего совсем неподалеку на Мойке, среди оставленных им долгов были и неоплаченные счета торговцев зеленью и другими припасами с Круглого рынка. Во времена моего детства в этом запущенном здании находилось какое-то сомнительное общежитие, куда мне строго-настрого запрещено было заходить.
Дом на углу Аптекарского и Миллионной тоже построен Джакомо Кваренги в качестве главной петербургской аптеки, и именно от нее переулок получил свое название. И в эту аптеку задолжало в свое время пушкинское семейство после того, как из нее по рецептам лейб-медика Арендта доставляли лекарства и перевязочные материалы для смертельно раненного поэта. Потом аптеку переоборудовали под офицерские квартиры Павловского полка, а в мое время это был обычный жилой дом.
Чисто жилым был и наш дом № 3, хотя в конце XIX века в нем помещалось Управление по постройке Средне-Сибирской железной дороги. Жила у нас самая разнообразная публика: и рабочие (включая наших соседей по квартире, о которых еще пойдет речь), и потомственные питерские интеллигенты явно дворянского происхождения, профессор-химик и продавщица булочной. На нескольких домах переулка были мемориальные доски в честь их бывших выдающихся жильцов, а из живых знаменитостей все мы знали гроссмейстера Тайманова из дома напротив. С его сыном Игорем я даже был знаком, но он целыми днями упражнялся на рояле. У них дома их два стояло — ведь и Тайманов-старший, и его жена концертировали с фортепьянными дуэтами. А меня, увы, никакая музыка не интересовала, так что общности интересов мы не обнаружили.
Одной из необычностей нашего Аптекарского переулка было то, что он был вымощен булыжником. Когда-то таких булыжных мостовых в Ленинграде было немало, но к концу пятидесятых годов все они были заменены асфальтовыми, и только у нас булыжник был по какой-то причине оставлен еще лет на пятнадцать. Поэтому Аптекарский облюбовали киношники для уличных сцен из старинной жизни. Чуть ли не каждый месяц у нас появлялась очередная съемочная группа «Ленфильма» со своими операторскими кранами, тележками, софитами и прочей киношной техникой. Снимали почти неизменно картины на революционную тематику: то казаки разгоняют демонстрацию рабочих, то шпики гонятся за подпольщиком… Но иногда разворачивались и сцены без явной политической подоплеки: важный господин в цилиндре и дама со шлейфом вылезают из кареты или взвод солдат в старинных мундирах марширует под барабанный бой.
Как только ребята узнавали, что готовится очередная съемка, начинали крутиться поближе к киношникам в надежде, что возьмут в массовку. И часто таки брали — обряжали в картузики, кацавейки и тулупчики и заставляли бежать за каретой или бросаться снежками в казаков. Ну мы это с большим удовольствием! Тем более что не бесплатно: выдавали каждому мальчишке какую-то сущую ерунду, но на несколько мороженых (а кому и на несколько пачек папирос) хватало. Да вдобавок был шанс углядеть свою физиономию в новом фильме. Иногда соседским ребятам доставались и роли позначительнее, особенно мальчишек-газетчиков. Они должны были бежать с сумкой, размахивать газетой и орать «Покупайте газеты!» или что-нибудь в этом роде. Я тоже очень хотел сыграть юного газетчика, но меня ни разу не брали. Видно, внешностью не вышел…
Как-то во время съемки такой сцены я услышал, как помощник режиссера наставляет уже одетых газетчиками ребят, что нужно кричать не «Последние новости!», а «Последния новости!», потому что так говорили до революции.
Тут я и встрял и принялся объяснять замотанному в красный шарф помрежу, что до революции так только писали, а говорили так же, как и сейчас: «последние». Нам как раз незадолго до того это рассказывал на уроке наш прекрасный преподаватель русского языка и литературы Илья Григорьевич. Помреж удивился и пошел советоваться с самим режиссером. Тот подозвал меня, осмотрел с головы до ног и заявил, что ему это и самому отлично известно, а все равно газетчики будут кричать «Последния новости!» для создания исторической атмосферы. Потому что есть правда фонетики и грамматики, а есть правда большого искусства. До сих пор уверен, что ничегошеньки он про это не знал, пока от меня не услышал, а просто ему было неловко перед помощником, что какой-то мальчишка его поправляет.
Пушкинистика как неизбежность
Любой восприимчивый к русскому слову ребенок с Аптекарского переулка неизбежно должен был полюбить творения Пушкина и заинтересоваться его необыкновенной и противоречивой жизнью. Если с кем-то этого не случилось — уж точно не окрестная топография была в этом виновата. В моем ленинградском детстве Пушкин был все время рядом, на соседних улицах, площадях и набережных, а не только в наших книжных шкафах и в моих школьных учебниках и хрестоматиях.
