Третьей и самой реальной возможностью и в армии остаться, и с Воздвиженкой распрощаться была служба в военной приемке на каком-нибудь радиотехническом заводе, выпускавшем военную продукцию. Папа несколько раз ездил на такие предприятия за запасными блоками для своей аппаратуры и на курсы по ее эксплуатации. Там он, разумеется, познакомился с офицерами военной приемки — военпредами, неоднократно с ними выпивал, братался, кумовался и получал предложения присоединиться к их теплой компании. Но вот теплота-то компании как раз и смущала. Сдача продукции военной приемке неизменно сопровождалась застольями и всяческим ублажением военпредов со стороны местного начальства — чтоб не слишком придирались, прикрывали иногда глаза на мелкие, но массовые дефекты и отклонения и вовремя подписывали приемосдаточные акты и протоколы испытаний. Ведь от этого зависели процент перевыполнения плана, место в министерском соцсоревновании, премии, переходящие знамена и прочие радости советской жизни. В сталинское время военпред за подобную сговорчивость легко мог головой поплатиться, но ведь тогдашние перегибы и извращения уже осуждены партией, верно? Папа честно поделился с мамой своими сомнениями — а мама ужасно возмутилась не столько военпредской беспринципностью, сколько предстоящими выпивками, охотами и прочими гулянками. Только от коварного «олдсмобиля» избавились — и на тебе! И на папиной военпредской карьере был поставлен жирный крест еще до ее начала.
Поскольку этим перспективы военной службы исчерпывались, решено было уходить «на гражданку» и продолжать инженерскую деятельность в родном Ленинграде, в человеческом костюме с галстуком и в приличных венгерских полуботинках — кстати, уже купленных как бы для отпуска — вместо этих отвратных сапог.
Маме тоже изрядно наскучила карьера офицерской жены. Работать в Воздвиженке ей было негде, в вышивальном кружке начались интриги: полковничьим женам было обидно получать вторые и третьи места на конкурсах вышивок, в то время как первые доставались каким-то там майоршам и даже капитаншам.
Немаловажным фактором в принятии решения об уходе из армии явилась моя дальнейшая учеба. Был я круглым отличником, проявлял определенные способности к математике и перечитал чуть ли не всю гарнизонную библиотеку. А уровень преподавания и в воздвиженской семилетке, и в ворошиловской средней школе был, прямо скажем, так себе. Не то что в Ленинграде, где и олимпиады, и кружки при Дворце пионеров и при университете, и музеев и библиотек предостаточно.
Решить-то папа с мамой решили, да как это решение воплотить в жизнь? Армия вам не райпромхоз какой — подал заявление по собственному желанию, и через две недели гуляй на все четыре стороны. Надо было уволиться в запас так, чтобы сохранить право на немаленькую военную пенсию. А это право папа к тому времени получил: отслужил двадцать лет календарных, с 1939 года, и двадцать пять лет выслуги — с учетом того, что на фронте календарный год считался за три и служба на Дальнем Востоке тоже засчитывалась с каким-то коэффициентом. Существовал некий сотый приказ Министерства обороны, по которому за уволенными в запас сохранялось право на пенсию, невзирая на молодой сравнительно возраст (сорок с небольшим), и право ношения военной формы. Как говаривали в старину, «уволить с пенсионом и мундиром».
Добиться увольнения по сотому приказу было непросто. Хотя непосредственное воздвиженское начальство препятствий чинить бы не стало, уговорить вышестоящие кадровые органы на уровне штаба воздушной армии, и уж тем более командования Дальней авиации, шансов не было. Притом что в целом по стране шло инициированное Хрущевым (а фактически еще Берией) сокращение вооруженных сил, именно части радиотехнического обеспечения ВВС тогда наращивались, и офицеров папиного профиля было предписано не увольнять в запас ни под каким видом. Еще на преподавательскую работу или в военную приемку куда ни шло (там тоже ощущалась нехватка опытных инженеров), но только не «на гражданку».
Убедившись, что дело не двигается с мертвой точки, мама весной 1960 года отправилась в Ленинград (взяв меня, естественно) — советоваться с дедушкой. Дедушка как раз сам собирался в отставку, поскольку уже переслужил все сроки: с 1919 года, с перерывом на несколько лет в конце двадцатых — самом начале тридцатых годов. Тщательно все взвесив и посоветовавшись со знающими людьми в управлении кадров Ленинградского военного округа, дедушка объявил маме, что нет смысла терять время и нарываться на отказы в разных инстанциях, а решать вопрос надо сразу на самом верху. И пробиваться на прием лично к… «Хрущеву?!» — ахнула мама. «Выше, — ответствовал дедушка. — Глава государства у нас кто? Председатель Президиума Верховного Совета товарищ Ворошилов. Первый красный офицер, так сказать. Он сам человек военный и должен войти в положение». — «Да кто ж меня к нему пустит…» — засомневалась мама. Но у дедушки уже все было продумано.
Климент Ефремыч болгарским крестиком
Оказывается, еще до войны дедушка познакомился с партийным функционером Н.Г. Игнатовым. Когда какие-то его родственники оказались в бедственном положении в блокадном Ленинграде, дедушка помог им эвакуироваться и тем, возможно, спас от гибели. Помог и помог — как помогал еще многим десяткам знакомых и соседей — и забыл об этом думать. Но Игнатов не забыл, после войны разыскал дедушку и благодарил его, просил обращаться в случае необходимости. Дедушка, насколько знаю, ни разу этим предложением не воспользовался, а вот на этот раз решил прибегнуть к высокопоставленному знакомству. Игнатов в это время был секретарем и членом президиума ЦК КПСС, его портреты носили на майских и октябрьских демонстрациях и печатали в газетах в ряду других «руководителей партии и правительства».
Отправился дедушка в штаб округа и по правительственной «вертушке» позвонил в приемную Игнатова. Ответ был получен сразу: прибыть на Старую площадь завтра в девятнадцать ноль-ноль. Тем же вечером дедушка с мамой сели на поезд и поехали в Москву. Назавтра явились в здание ЦК, где уже были заказаны пропуска. Попросили их предъявить партийные билеты и очень удивились, когда таковых не оказалось, — видно, не часто беспартийные граждане являлись на прием к секретарям ЦК.
Игнатов принял просителей с распростертыми объятиями, постучал пальцем по недавно полученному дедушкой ордену Ленина и заявил, что его полагается обмыть. Тут же появился графин коньяка с рюмками. Хозяин кабинета налил себе и дедушке, а мама возмутилась: «А мне?» Игнатов пришел в восторг, и дальше все пошло как по маслу. По существу проблемы было сказано, что военные вопросы не в его компетенции, в чужие дела у них соваться не принято, а вот Климент Ефремыч действительно может посодействовать, он как глава государства должен заниматься всем, и обратиться к нему — это по-нашему, по-советски, по-партийному. Попасть же на прием к Ворошилову он поможет. Но пойти должна одна мама, и желательно с каким-нибудь знаком всенародной любви и уважения. Климент Ефремыч человек уже пожилой и с большим вниманием относится к подобным знакам, хе-хе. Вышитое полотенце какое-то вручите, что ли, или портрет его по дереву выжечь… «Ой, — говорит мама, — а давайте я его портрет вышью. Могу гладью, а могу болгарским крестиком». На том и порешили. Но только Игнатов советовал не тянуть, с учетом возраста Климента Ефремыча, и вообще… Мама пообещала ночами не спать, чтобы через пару недель знак всенародной любви был готов.
