Ужинали шумно.
От громких разговоров младший Лугинец утащил в другую комнату своего постоянного напарника, Квятека, и Табельчука. Казимир Михайлович потянулся к своим однокашникам по сибирским этапам; случалось, топтали одни и те же дороги, даже пролеживали одни нары по тюрьмам, только не сходилось время.
— Угодили вы… в самый момент, — засокрушался Константин, сворачивая козью ножку. — Повешают носы, боюсь, твои хлопцы. И надо ж… Ах ты!
— Вложил нам, дьяволов поляк, так вложил, — стрельнув в сторону приятеля взглядом (никак кровь), уточнил: — Генерал тот, Мусицкий.
— Регулярная армия, что ты хочешь! — Квятек, усаживаясь на кушетку, жестом приглашал и гостя. — А у нас толпа. Ни строя, ни дисциплины, ни порядка. И командиры тоже…
— Не расходись, Казимир Францевич, — взмолился Лугинец. — Не затем мы оторвали от стола человека… Обсудим, взвесим со всех краев, прежде чем на люди выходить.
У Квятека лицо смуглое, не по летам молодое; есть в нем что-то татарское: скулы, разрез глаз и жидкая растительность на губе и подбородке. Лугинец явно унаследовал внешние черты от предков своих, запорожцев: нос бульбой, усы. Оселедца не хватает — стригся наголо. Они с Квятеком годки, но выглядят по-разному. Каторга боком выходит Константину — ссутулила, цинга попортила рот. Поляк держится бедово, не поддался.
— Казимир Михайлович, ты видишь нашу беду в упор, — заговорил Лугинец, с трудом подбиваясь к главному. — Отряда, собственно, уже нету… А был! До сотни оставили за Гомелем, в болотах… да больше разбежалось. Попросту бросили нас, разошлись по хатам. Ищи виноватых.
— А они есть! — резко вставил Квятек, готовый вступить в перепалку.
— Есть, знамо, — согласился терпимо Лугинец. — Мы с тобой, организаторы. Собрать собрали людей, подняли на великое дело, а воевать… Ну ни черта мы в командирском деле не смыслим. Плохонький урядник и тот на голову выше нас. Людей вести же надо, командовать. Вон поляки! Втрое меньше нашего. Бери голыми руками. Нет, с первого же выстрела они мигом попадали… Пропали, как ящерки… И местность-то вроде чистая. Команды только с их стороны доносятся. В один миг нас выковырнули из засады. Бегли без оглядки… Вон Казимир не даст сбрехать. Словом, товарищ Табельчук, нету у нас командира. Без головы отряд.
— И отряда нет, — уколол Квятек.
— Соберем людей. А вот командира, боевого, крепкого…
— А Зубов? — Казимир Михайлович не понял, к чему клонят семеновцы.
— Зубов, правда, из офицеров, знающий.
— Пружины в нем нет, вот беда, — добавил Квятек.
— Во, во, пружины, — согласился Лугинец. — Парень славный, честный. Но теперь, после случившегося, с ним выходить… Братва не изберет его. Веру потеряла. А приглядываемся мы, Казимир Михайлович, к твоим сновцам. Ты, бывает, не подскажешь сам?
— Кто такие братья Щорсы? — опередил Квятек.
Разговор для Казимира Михайловича обрел крутой поворот; он скорее почувствовал, чем понял, что к нему просто не готов. Кто такие братья Щорсы… Семеновцы ждут его ответа: кто из братьев более подходит на должность командира отряда? Даже нет. Определенно метят в Николая. А что сказать?
— Они не из Сновска? — Лугинец по-своему понял его заминку.
— Не об том я. Сновские. Белорусы. Как не знать мне их… Вынянчил, можно сказать. Племяши родные, сестрины. Речь-то о чем? Отряд!
— Про то и спрос! — обрадовался Лугинец. — А что племянники… Иной рекомендации и не понадобится. Старший нас занимает, с бородой. Напрямки уж тебе кажем.
— Погоди, погоди, Константин Потапович, — не на шутку встревожился Табельчук; он машинально искал по карманам дорожного мундира носовой платок. — Негоже так подходить. Дядя, мол, у него! В деле повидать надо человека. И потом… Постарше бы кого, поопытнее. Мальчишка ведь!
— Да не о Косте речь. Сами зрячие: шпак желторотый. Николай! Бородатый.
— Хо, нашли зацепу! Да ежели по бородам судить… Сами вы в Черном Деремуе не носили бород, в двадцать-то лет? Нет у Николая ни годов, ни чинов. Как нет и опыта политической борьбы.
Неловкое молчание встряхнуло и самого Казимира Табельчука.
— Хотя что я… Благодаря Николаю мы очутились в Семеновке. Слух-то далеко! А не будь вас, обосновался бы в Елинских лесах. Конным отрядом бредит. Словом, послушайте самого. Но характер, скажу вам…
Собрание затянулось до полуночи. Кроме отрядников, в большую комнату в волисполкоме до отказа набилось баб и детворы. Со всего села сбежались; кто-то пустил слух: ярмарочные клоуны явились с ученым медведем. Табачный дым — дыхнуть нечем; семечки, галдеж. Не пробиться к столику у дальней стены, покрытому кумачом, оставшимся от прежних хозяев, временщиков. Бабченко нет, председателя волисполкома; за него — Константин Лугинец. Не одолевает голос политкаторжанина, теряется где-то в первых рядах, захваченных горластой детворой.
Николай припозднился. Дядя Казя слег; хвороба его известная — наглотался метельного воздуха, вспотел за долгую дорогу… Пока напоил горячим молоком, заставил принять таблетки. Хотел вовсе не идти, но он выпроводил: тебе, мол, надобно. У калитки волисполкома встретились с Яковом Зубовым. Тянул тот за собой со двора.
— Бабченко захворал, Табельчук вот… И некому в президиуме. Айда.
— Не пойду.
Молодняк, не сразу убедившись, что их крепко надули с медведем и клоунами, стайками покидали помещение; за ними исчезали и бабы. Дожидались самые стойкие, терпеливые, каких не брала зевота от хрипатого голоса «Лугинца-каторжника».
Отчетливо услыхал Николай, выкликнули его, знаками потребовали к столу. За шумом не разбирал слов младшего Лугинца, зато понял, что обозначают поднятые руки отрядников. Наверно, дядя Казя знал, иначе бы не посылал его сюда.
Глубокой ночью волисполком опустел совсем. Остались возле красного столика. Николай и наполовину еще не успел осознать случившееся. «Командир, командир, командир…» — стучало в висках. Была рота — до двух сотен крепких, затянутых солдат. Одного слова достаточно, чтобы поставить их в строй. Все предельно ясно и просто. С сего часа — отряд… Что это такое? Силился увидать. Кроме нынешнего собрания, воображение отказывалось иное представлять. Орущая, безликая, пестрая масса.
Перенял взгляд Зубова. Ошарашен он: видать, и с ним предварительно но обговаривали. Обиды во взгляде нет — неловкость, может, чуточку сожаления. Его выбрали к нему в помощники. Человек военный, он понимает, что это значит; на стуле сидит, но чувствуется, готов вскочить в любой миг. Об остальных того не скажешь — заседлали лавки прочно; разговоры, конечно, об отряде. Не находят общего языка, спорят, доказывают друг дружке. У каждого свое мнение; его, командира, не спрашивают.
