я написала ей письмо и попросила разрешения навещать ее время от времени. Мы начали переписываться.
17 апреля 1972 года, Пушкин
Спасибо вам, милая Люда, за хорошее письмо.
Я, конечно, обрадовалась, потому что мне ласковое слово по душе, по сердцу и, главное, по легким. Я до сих пор в диком недоумении. Мне подошла бы в моем состоянии психиатрическая больница, но эта… ведь я никогда не болела воспалением легких, не кашляла. До сих пор в удивленном состоянии. Давления никогда в жизни не измеряла, а оказалась гипертоником 2-й степени. Пишите мне. Я вот вас боюсь, так как пишу бессвязно, ни ироничности, ни склада, ни ума нет, есть истеричность и дикий страх умереть без Сережи и Кати.
Здесь больница для больных с закрытой формой, но многие настойчиво рассказывают о смертях, об анализах, о туберкулезных палочках, а мокрота идет как бы на десерт. Вы советуете думать о смешном. Смешное рядом — в лице Софьи Миценгендлер (велела запомнить ее фамилию, она считается у нее вроде Юрия Гагарина, Космодемьянской, наконец, Шпицбергена. Софья — член партии, ее вызывали в «военный комат»). Это все правда, но мне нисколько не смешно.
Люда, я к вам обращаюсь с маленькой буквы, но большое «В» считается моветоном, это точно. Так пишут старым ученым, профессорам, так что в данном случае это не означает моего неуважения. Мне бы очень хотелось вас повидать, после наших встреч во мне еще долго бушевал оптимизм и вера в Сережу. Ко мне приходит подруга Лена Краснер, и из Кисловодска приехала Нина Черкасова [приятельница Норы Сергеевны и жена знаменитого в те годы актера Николая Черкасова — Л. Ш.]. Я здесь пробуду долго, может быть и увидимся, а писать я вам буду обязательно. Поскольку Юра Герман [Юрий Павлович Герман, ленинградский писатель, отец режиссера Алексея Германа — Л. Ш.] назвал меня правдоматочницей, я буду с вами откровенна, а вы не сердитесь, сделайте скидку на плебейское происхождение. Я потеряла вас из виду, вы тоже не звонили, и я решила, что всякое общение с нашей семьей вы прекратили. Единственное, что я о вас слышала, это то, что «Л. Штерн, разряженная, сидела в ресторане Дома композиторов с Вольфом». Вольфа я не переношу физически за его хитрость, скупость, а уж гнилые зубы и отсутствие обаяния — его личное дело. Все эти недостатки, по мнению моего Сережи, компенсируются мощным талантом. После этой вашей встречи мой Сережа пропал с большой суммой денег (для нас — огромной), потом появился потерянный, «трогательный», но гордо вступил на наше иждивение. Не будем это обсуждать, я уверена, что вы здесь ни при чем, но где-то у меня в затылке застряли и ваши пороки. Вы любите ухаживанья, вы — женщина светская (насколько можно быть светской в советских условиях). Не хочу вас обижать, но вы любите рестораны, в таких случаях платят мужчины, а Вольф очень вежливо, хитро и часто звонит и наталкивается на меня. У него огромное чутье на Сережины несчастные получки.
Короче говоря, Люда, я никогда не была женственной, никогда не получала подарков даже от богатых мужчин, поэтому так необъективна по отношению к вам. Мне кажется, вы по-человечески плохо относитесь к моему Сереже, не цените его по-настоящему, иначе при ваших гигантских возможностях вы бы давно помогли мне как-то его одеть. Он в связи с моей болезнью взял себя в руки, не пьет (боюсь, что временно), понимает, что работать я больше не смогу, а 70 руб. пенсии постараюсь тратить только на себя с легким отклонением в сторону Кати. Не сердитесь, пожалуйста, за мои, может быть, несправедливые упреки в ваш адрес, больше этого не будет, просто мне хотелось высказаться начистоту.
Я не хочу, чтобы это письмо попало в руки вашей маме, а Витязя вашего я не боюсь, я могу только уважать его, чего не могу сказать о своем сыне. Напишите мне, что не рассердились, а то я буду волноваться. Напишите, как поживают Витя и Катя, как вы работаете и с кем бываете. И простите за беспорядочность письма.
Нора Сергеевна
23 апреля 1972 года, Пушкин
Милая Люда!
Простите меня, пожалуйста, я огорчена, расстроена, кляну себя за то, что набрасываюсь на всех. Никто не виноват в моих бедах, кроме меня самой и Сережи. Никто не виноват в том, что живем в страшной коммунальной квартире, что я живу «с молодыми», что «покой нам только снится». Когда мы встретимся, я расскажу, до какого падения наша семья доходит в схватках с ничтожными соседями. Сережа очень изменился к лучшему, иногда до неузнаваемости. Маргарита Степановна [сестра Норы Сергеевны — Л. Ш.] не верит глазам и ушам своим. Господи, хоть бы он перестал пить, мы бы назвались людьми со средним достатком. Как бы нам увидеться и похохотать вволю, у меня есть разнообразные рассказы, иногда очень веселые. К сожалению, отсюда нельзя звонить. Когда будет хорошая погода, приезжайте в будний день, мы гуляем с 12 до двух часов дня и с пяти до семи. Вы напишите, когда приедете, и я буду вглядываться в людей, гуляющих по Октябрьскому бульвару, и высмотрю вас, даже если вы будете далеко.
Мы в страшных ватниках, даже молодые дурнеют на глазах. А пока желаю вам и всей вашей семье радостной, дружной жизни. Как ваши рабочие дела? Как девочка Катя и остальные члены семьи? Когда-нибудь я поеду к своей приятельнице в Одессу. Здесь собрался страшный сброд, доводящий иной раз до бешенства, приходится выбегать в коридор, чтобы лишний раз не нахамить.
Я моюсь холодной водой, очень здорово закаляюсь и хочу домой, но в другую какую-нибудь квартиру.
До свиданья, жду письма.
Нора Серг.
Я несколько раз навещала Нору Сергеевну в Пушкине. Мы вообще с ней были дружны и до больницы часто и подолгу разговаривали по телефону. У нее было сокрушительное чувство юмора и такая же, как у Сережи, острая наблюдательность и пристальное внимание к деталям. Возможно, повернись колесо фортуны иначе, Нора была бы хорошей характерной актрисой. Конечно, она преувеличивала мою власть над Сережей. Убедить его бросить пить было не в моих силах. Естественно, она Сережу обожала, но я помню, что когда он являлся домой пьяный, Нора, со своим армянским темпераментом и артистизмом так страшно и затейливо его
