Савелий жил по-прежнему бедно, но чувствовал, что оживает его душа, медленно, но расковывается. Кто-то принес в институт напечатанные на машинке стихи неизвестной ему поэтессы Анны Ахматовой. Не все он понимал, зато ощущал необыкновенную силу чувств и чистоту, заложенную в них душою и талантом Ахматовой. И подумал, что когда-нибудь обязательно поймет эти стихи, вникнет в их глубину. Учеба в лесотехническом институте стала тяготить его. Скучные предметы. Не менее однообразные преподаватели. Нудные лекции. Он считал, что, видимо, другими они быть не могут, но все это не то, чего он хотел; здесь, в лесотехническом институте, он не может выразить себя, как требовала душа. Другое дело — быть артистом. Когда он впервые увидел себя на экране, секунд десять, с выпученными от страха глазами, с растянутым почти до ушей ртом, то поразился, что может так изобразить испуг, который требовал от него режиссер, к тому же сделал это без единой репетиции. Десять секунд он обалдело смотрел сам на себя, не на свое отражение в зеркале, а на экране, увеличенное и яркое, сопровождающееся дружным хохотом в зале. Значит, в нем самом есть что-то смешное от природы. Однажды на летней практике в лесном заповеднике он споткнулся о корень, вылезший из-под земли, упал, и все однокурсники рассмеялись. Ему было больно, а им смешно. Неужели можно смеяться над человеком, попавшим в неудобное положение или в беду? Позднее он познакомился с молодым и очень талантливым артистом эстрады, читавшим передовицу в газете «Правда» голосом Аркадия Райкина. Делал это пародийно и смешно. Затем этот артист стал изображать глухонемую соседку. Своеобразный концерт для друзей происходил на пляже. Вокруг артиста собралось много зрителей, и они взахлеб хохотали над пародией артиста. Один Савелий недоуменно смотрел на талантливого юношу, почти своего ровесника, и думал, что люди околдованы его обаянием и забыли, что смеются над больным человеком. Разве подлежат осмеянию физические недостатки человека? Ни в коей мере! Значит, в этом молодом человеке, в его душе сидит червоточинка, ему все равно, каким способом он выжимает из людей смех. И Савелий не удивился, когда этот артист, уже будучи известным, пародировал заикание известного певца. Червоточинка, сидящая в нем, разрасталась, и он, защитив одного политического деятеля, буквально через месяц ехал поддержать своим мастерством его противника, разумеется, за деньги, превосходящие гонорар соперника, другом которого он уже успел представить себя. А Савелий еще тогда, будучи студентом лесного института, дал себе зарок никогда не смеяться над неудачниками. И когда кинорежиссеры использовали комический эффект, вызываемый несимметричным расположением его зрачков, внутренне мучился, но терпел это, понимая, что не может диктовать хозяевам съемок свою волю и если он станет спорить с ними, то потеряет роль, прослывет несговорчивым, некоммуникабельным артистом и потерпит крах его карьера в кино. Поэтому при первой финансовой возможности и наличии умелых хирургов он избавится от косоглазия и при этом не потеряет ни на йоту успеха у кинозрителей. Но, честно говоря, это произойдет, когда он наберется известности и главное — актерского мастерства.
Потом он поймет, что, еще будучи студентом лесного института, он думал о природе комического, что в его ранимой душе росло сопереживание бедам людей, зрело желание нести им смех и вместе с ним улыбки, радость. Поэтому он написал заявление ректору лесного института о том, что уходит «по собственному желанию в связи с поступлением в театральный институт».
— Вы понимаете, Крамаров, что очень рискуете? — искренне пожалел его ректор. — Вас могут не принять. На одно место в любом театральном вузе по десятку заявлений. Вы можете не поступить и загреметь в армию. И тогда вообще на несколько лет, если не на всю жизнь, прощай учеба. Вы понимаете это?
Савелий побледнел, задержал дыхание, поскольку ректор был абсолютно прав, но желание стать артистом перекрывало всякий риск и сделало его одержимым.
— Понимаю, но не могу иначе! — выдохнул он. — Мне нравится учиться в лесном институте, я люблю природу и все-таки ухожу. Извините!
Савелий говорил правду ректору, умолчал лишь о том, что мама мечтала увидеть его артистом, а ее желание было для него святым, и он лишь сейчас понял, что оно может осуществиться. Получив на руки аттестат, он отправился в театральный институт. Секретарь странно посмотрел на него:
— Вы что, молодой человек, не знаете, что прием начнется только через месяц?
— Знаю, но я думал, что чем раньше подам заявление, тем лучше, — улыбнулся Савелий и заставил рассмеяться секретаря приемной комиссии.
— Ну и шутник вы! — сказал он. — Не от срока подачи заявления зависит прием, а от вашего таланта, если он есть. К нам, знаете, сколько приходит всяких… Каждая смазливая девчонка мнит себя актрисой.
— Я не всякий и далеко не смазливый! — обиделся Савелий и сказал это так серьезно, даже с пафосом, что вновь заставил улыбнуться секретаря.
— Пожалуй, у вас есть шанс на поступление, хотя мы не готовим комиков, — сказал секретарь.
— А кто их готовит? — поинтересовался Савелий.
— Кто? — замялся секретарь. — Наверное, цирковое училище?
— Нет, я хочу получить высшее театральное образование! — гордо заявил Савелий. — Я уже снялся в одном фильме, пусть в эпизоде, но очень успешно. Я вас не обманываю! Честное слово!
— От меня ничего не зависит, приходите через месяц, — нервно заметил секретарь, не зная, как отделаться от надоедливого и упрямого абитуриента. — Попробуйте не обмануть приемную комиссию!
— Зачем обманывать? Я честно! Что подготовил, покажу, — покраснел Савелий и вышел в коридор, где бросил заявление в мусорное ведро. Через месяц напишу другое, решил он, на новой бумаге.
Он смотрел на обычные серые стены, потускневшие потолки здания института, и они вдруг показались ему сводами храма, хотя и не церковного, но божественного, где учат молодежь священному действу, завораживающему сердца людей, наподобие того, что происходило с ним в Художественном театре на «Мертвых душах» Гоголя, но не ощущалось на спектакле «Платон Кречет», где главный герой был отличным передовым хирургом, его играл хороший артист, но представление не волновало душу и мало чем разнилось с повседневной жизнью.
— Крамаров! — позвал его секретарь, и Савелий предстал перед приемной комиссией в своей парадной форме — в брюках, завязанных истертым ремнем, и рубашке с подвернутыми рукавами. К вступительному экзамену он починил туфли и поначалу чувствовал себя спокойно, но увидев, в каких нарядах пришли другие абитуриенты, занервничал, стыдясь своего одеяния, но удивился, что не боится экзаменаторов.
