Не оставляло острое сознание того, что все это уходит, а он должен, должен запечатлеть уходящий быстротечный быт России, в котором так ярко видится жизнь народа.
Он закрывал глаза - и жил. Он творил с моцар-товской легкостью! Если бы можно было остановить те прекрасные мгновения, перенести на холст картины, которые рисовались в его воображении! Чем более немощным было его тело, тем сильнее работало воображение. Он открывал глаза и видел лишь сверкающие чистотой стены, неизменных сестер, сиделку.
Однажды утром после подобной ночи Кустодиев схватил руку жены и страстно прошептал:
– Принеси мне акварельные краски. И альбом! Я не могу больше не рисовать.
– Но доктор не позволяет, - ответила Юлия Евстафьевна.
– Бог с ними, с докторами! Они не все знают. Не все! Они думают, что работа всегда обременительна, вредна. А для меня в ней сейчас лекарство, в ней жизнь, все мое счастье! - умоляюще шептал он. - Принеси мне хотя бы карандаши!
Юлия Евстафьевна - уже тверже - отвечала, что сделать этого не может. И, стараясь его отвлечь, заговорила о готовящейся выставке "Мира искусства". Но больной рассердился:
– Что ты говоришь со мной, как с ребенком! Я тебе говорю об альбоме, о том, что мне необходим карандаш, а ты бог знает о чем. - И отвернулся к стене в бессильном раздражении.
...Она принесла ему альбом и карандаш.
– К вечеру, когда все уйдут и этот милый хирург уже не заглянет сюда, я займусь... - тоном заговорщика сказал Борис Михайлович. И спрятал альбом под подушкой.
В тот день он был приветлив с посетителями, интересовался петербургскими новостями. Сына Кирилла попросил принести его рисунки. Ирину расспрашивал о школе.
А в душе уже торопил время. Ждал послеобеденного тихого часа. И когда этот час наступил, сначала тихо, осторожно стал водить итальянским карандашом по альбому. Мысли теснились, торопя. И рука почувствовала легкость. Боли куда-то ушли. Ночные композиции стали выливаться на бумагу.
С этого дня Кустодиев ожил. Теперь они с Юлией были как бы в тайном сговоре. Он ждал ее с нетерпением. И говорил горячо:
– Ты понимаешь, как странно: здесь, в заточении, в болезни, как никогда, я чувствую жизнь, она просится, я хочу ее выразить так, как не хотел этого, когда был здоров... Я смотрел через окно на Фонтанку. Баржа плывет. Дворник машет. Разносчик газеты тащит. Барышню ждет кавалер. Это мгновения... И в то же время это моменты вечности... Разве быт - не проявление вечного? Я вспоминаю Брейгеля, малых голландцев. Ты помнишь их внимание к так называемым мелочам, к быту... Их картины столь содержательны, что зритель поддается их очарованию... Но главное - сейчас у меня такое обострение памяти, точно помню не только то, что было со мной, но, кажется, и с моими далекими предками. Вижу сны от Рюрика до Петра I... Происходит что-то необычайное. Ты меня понимаешь?
Жена кивнула.
– Я хочу попробовать изобразить народную жизнь, как ее помню сам, как знал ее мой отец, дед, и так же "разговорно", как у Брейгеля...
– Надеюсь, ты не будешь, как Курбе, рисовать похороны, хотя это тоже народная жизнь? - спросила Юлия Евстафьевна.
– Если бы я был здоров, красив и силен, как Курбе, может быть, меня бы увлекали темные краски и похороны. Но увы! - этого нет, и меня привлекает только праздничная сторона жизни. Вот сейчас. Я дав но во сне это вижу: мчится тройка на первом плане, на втором - в ряд ларьки, трактиры, карусели, театр народный. А дальше - березы в кружевном инее, похожие на облака. И главное - небо, малиновый закат русской зимы и чуть-чуть зеленый край. Как ты думаешь, мог бы я сделать это к осенней выставке "мир искусников"?
– Тш, тш... - жена подала знак, означавший: тише, кажется, сюда идут.
Легкой походкой вошел хирург и остановился посе редине комнаты. Мгновенным взглядом он оценил порозовевшее лицо больного.
– Вот видите, Борис Михайлович, что значит покой. Еще неделя-другая и у вас появятся силы, вы сможете, вероятно, даже работать.
Когда врач ушел, Юлия Евстафьевна аккуратно прикрыла дверь, и озабоченное лицо ее приняло выражение неловкости и замешательства: "Как же быть? Как теперь объяснить все этому милому доктору?"
Кустодиев засмеялся:
– Ты завтра пойдешь и все ему объяснишь без утайки. Врач знает, что половину болезней лечит сам больной. Вот я и лечусь... работой. Глядишь, я скоро и кисть смогу в руках держать! А пока... Ну-ка дай мне альбом, поставь его вертикально. Карандаш... Так... - приговаривал Кустодиев, приспосабливаясь рисовать лежа. - Надо записать сегодняшние композиции. Все это потом пригодится. Они у меня на очереди стоят. Так и толпятся... А "Масленица" не выходит из головы. Уже пять композиций перепробовал... Хочу главное передать - движение, неразбериху русской жизни. То вот себя в санях рисую, то купца рядом с испуганной девицей, то горизонтальную композицию, то вертикальную...
На другой день он легко скользил карандашом по бумаге и говорил торопливо, делясь с женой своими мыслями:
– Мы, русские, пренебрегаем своим, родным, у нас у всех есть какое-то глубоко обидное свойство стыдиться своей "одежды" в широком смысле этого слова. Хочется нам обязательно пиджачок с чужого плеча надеть. Мы отворачиваемся от того, что вокруг происходит. - Он помолчал. - Лев Андреевич уже все знает. На днях он разрешит нам принести сюда мольберт, краски, и я начну свою "Масленицу", сидя в кресле-каталке...
...На выставке общества "Мир искусства" осенью 1916 года появилось большое полотно под названием "Масленица".
– Говорят, Репин высоко о ней отозвался, - слы шалось в одной группе посетителей.
– Снова эти варварские краски! - возмущались другие.
– Ай-яй-яй, какая масленица! Вот назло вам всем, горюнам да нытикам, настоящий праздник! А то мы все стонем да плачем.
Среди публики, в основном завсегдатаев выставки. был один, очевидно, новичок. Он смотрел прежде всего на подписи и лишь мельком на картины. Только возле одной, которую, по всей вероятности, он и искал, остановился, сложив маленькие руки за спиной. Отошел на шаг, другой...
Блестит на солнце искрящийся снег. Тяжелый иней беззвучно падает с берез. Скрипит под санками сухой пушистый снег. Вот пробежал мальчонка следы от валенок наполнены голубовато-синим. "Повороти!" - кричит лихач в высокой шапке с красным околышем. Звенят бубенчики под расписными дугами. Мальчишки на санках мчатся под гору. А галки, галки! Радуются шумному городу, играющему на снегу солнцу, расцвеченным от зеленого до малинового небесам... "Масленица"!
Посетитель долго стоял у этой картины. Его подвижное лицо непрестанно менялось. Он даже хмыкал, словно решая какую-то трудную загадку.
