Надо преодолеть барьер сомнений. Хирург не имеет права на слабость. Он должен внушать уверенность больному тогда, когда ее нет даже у самого врача, веру в важность его скальпеля. Хирург всесилен, он почти божество. Итак, смелее!
Палаты частной клиники Цейдлера светлы, почти нарядны. Сквозь кремовые занавески проникает мягкий свет.
Сестры милосердия в хрустящих, как бумага, косынках с красными крестиками бесшумно двигаются по коридору. В большой палате лежит Кустодиев.
– Здравствуйте, Борис Михайлович! - Доктор широко распахнул дверь его палаты.
На окне стояли распустившаяся верба и ветки ольхи с красноватыми шишечками. Рядом первые цветы. Косое солнце слегка подсвечивало их.
Последовали обычные вопросы о самочувствии, несколько слов о новостях с фронта, о погоде. И вдруг:
– На понедельник назначим операяию... - Легкая вопросительная интонация, пауза, и тут же, словно сказанное не было самым главным, доктор спросил: - Читаете Леонида Андреева? Нэ люблю, знаете. Не одэ-бряю. Когда имеешь дело с болезнями, с жизнью, пе кажутся серьезными его пугающие рассуждения. А что, может быть, я ошибаюсь?.. Одолжите в таком случае мне Андреева на два дня. Попробую все же еще раз почитать. - Он не хотел оставлять больного перед one рацией с этой книгой. - Кстати, когда придет ваша жена?
– С минуты на минуту.
– Я надеюсь, она зайдет ко мне?..
Больше они друг другу не говорили ничего о том самом главном, что их ждало, - об операции. А возможны были два исхода: либо больной сможет в какой-то степени передвигаться, либо произойдет паралич конечностей, и тогда полная инвалидность.
Борис Михайлович читал книги, говорил совсем на другие темы, не о болезни, даже шутил.
В день операции, когда его положили на каталку, он усмехнулся: "Королевские почести!" Каталку везли две сестры с непроницаемыми, строгими лицами.
...В ледяной тишине операционной каждый звук - от скальпеля, зажима, ножниц - холодной каплей падает на спину. Слова как шифр:
– Маска... Эфир...
В последнюю минуту Кустодиев успевает схватить взглядом лицо только что появившегося Стуккея - брови над белой марлевой повязкой, ободряюще-серьезные глаза.
И вот уже маска давит на лицо. Звуки уходят дальше. Раз, два, три, четыре... Затылком чувствует он черную яму. Восемь, девять, десять... восемнадцать... двадцать четыре... Мир без времени и измерений. Ни болей, ни воспоминаний.
В течение пяти часов он был под наркозом. В течение пяти часов его жена ходила по коридору, комкая в руке платок, не слушая уговоров. Из операционной к ней вышел врач и сказал, что обнаружена опухоль в спинном мозге. Возможно, придется решать, что сохранить больному - руки или ноги?
Бледное лицо Юлии Евстафьевны еще больше побледнело, в глазах на мгновение блеснули слезы.
– Руки, ну конечно, руки!
К вечеру мучительно отошел наркоз. И обнажилась боль. Свежие раны, как ножи, торчали в спине, боль распространялась на шею, руки, голову - на все тело. В окно слабо пробивался закат... Красное пятно солнца на белом небе, как кровь на марле.
Врачи говорили, что повреждены нервы, но, возможно, способность к движению отчасти все-таки восстановится, быть может, он даже сможет ходить. Стуккей каждое утро, садясь возле больного, нажимал на икру или бедро, но чувствительность в ногах не появлялась.
– Время, время, Борис Михайлович. Если мы его одолеем - хотя бы два месяца, - значит, мы победили, - говорил он. Потирая, сжимал свои маленькие руки и уходил, ссутулившись.
18 марта 1916 года Кустодиев диктовал жене письмо Василию Васильевичу Лужскому:
"Вот уже 13-й день, как я лежу без движения, и кажется мне, что не 13 дней, а 13 годов прошло с тех пор, как я лег. Теперь немного отдышался, а мучился и страдал очень. Казалось даже, что все силы иссякли и нет никакой надежды. Знаю, что далеко еще не все кончено и пройдут не недели, а долгие месяцы, пока стану чувствовать себя хоть немного человеком, а не так, чем-то полуживым... Отошел настолько, что рискую лишиться своей удивительной, неизменной сиделки - моей жены, которую отпускаю сегодня выспаться..."
От Екатерины Прохоровны они скрывали всю сложность операции. И сообщили ей лишь о благополучном исходе. В ответ пришло письмо:
"Получила я, Боря милый, письмо твое с Юленькой и открытку, а 9-го телеграмму. Операция сошла благополучно. Слава тебе, господи! Я так рада этому, что сказать не могу. Дай бог, чтобы операция эта была последняя и чтобы ты опять молодцом стал ходить, как и раньше. Как идет дело после операции? Чувствуешь ли ты хоть маленькое облегчение?.. Я тебе бы советовала поговеть и причаститься, это много помогает в болезни... Молюсь о тебе целителю, чтобы он послал тебе выздоровление".
Борис Михайлович писал и матери и Лужскому, что "отдышался". Однако это было не так. На смену мучительным болям от ран пришло изматывающее страдание от неподвижности, а к концу месяца он не находил себе места оттого, что хотел работать и не мог. О ногах старался не думать. Но руки, руки тоже болели.
– Никакой работы, никаких физических или умственных усилий. Вы поняли меня, Борис Михайлович? - тихим, но повелительным голосом запрещал хирург.
Можно не брать в руки карандаш. Но нельзя заморозить мозг, если ты жив. Никогда еще у художника не было столько времени для раздумий. Никогда он не перебирал всю свою жизнь. А что касается ясивописи, то картины одна за другой по ночам вставали в его разгоряченном мозгу. И композиции одна интереснее другой.
Шла середина второго месяца. Время остановилось, оно напоминало огромный серый шар из ваты, который рос и рос, отдаляя художника от звуков жизни. Немела спина, неподвижность была томительна, как бесполезное ожидание.
И случилось самое страшное - больной пал духом. Он, готовый всегда подхватить шутку, посмеяться, лежал с подпухшим желтоватым лицом, безучастный ко всему. Просил жену никого к нему не пускать.
Однажды Кустодиев проснулся ночью и долго лежал, не открывая глаз, - во сне видел новые ожившие композиции. Картины из жизни провинции - масленицы и вербные гулянья, первый лед и рыбная ловля, продавцы воздушных шаров и сундучники, вальяжные красавицы и шустрые галки...
Не оставляло острое сознание того, что все это уходит, а он должен, должен запечатлеть уходящий быстротечный быт России, в котором так ярко видится жизнь народа.
Он закрывал глаза - и жил. Он творил с моцар-товской легкостью! Если бы можно было остановить те прекрасные мгновения, перенести на холст картины, которые рисовались в его воображении! Чем более немощным было его тело, тем сильнее работало воображение. Он открывал глаза и видел лишь сверкающие чистотой стены, неизменных сестер, сиделку.
