Прежде всего я избегал любого зрительного контакта. Что же сейчас произойдет? Решится ли она меня спросить, вправду ли я Салли? Или она будет настолько в том не уверенной, что воздержится от вопроса? Ведь перед ней сидит безупречный гитлерюнге, ротный командир во всем своем блеске. Даже если бы я выглядел как Салли, она бы не поверила.
Я заказал смешанное пиво: половину темного, половину светлого. В эту секунду я, несомненно, сошел с ума. Я поднял голову и посмотрел ей прямо в глаза. Она изучающе на меня смотрела. Волна страха накрыла меня. В этот момент я решил отрицать все, что она скажет, если меня узнает. Но она безразлично взглянула, приняла заказ и пошла выполнять свою работу. Ей даже не пришло в голову задать вопрос. От ее безразличия волнение немного улеглось. Я чувствовал, что она ведет себя естественно и не пытается меня разоблачать. Она меня просто не узнала. Я сразу расплатился и большими глотками осушил кружку. Клара опять села за хозяйский стол, а я незаметно исчез. По дороге на вокзал я ни разу не обернулся. Я быстро шагал. У меня было чувство, что меня кто-то преследует и в любой момент преградит мне путь. Я сел в первый поезд на Брауншвейг.
Позже, когда я встретил Клару Майнерс-Фрилинг, я узнал, что она меня не запомнила. По ее словам, многие гитлерюнге были завсегдатаями их кафе и она не запоминала каждого из них.
Само собой, Герхарду, моему соседу по комнате, я не рассказал о своем тайном визите в Пайне, наш общий город. Я поклялся никогда не возвращаться в «запретный» город — только если свободным и в «свободный» город.
Но все-таки сильная и неуклонная потребность быть вблизи того, что напоминает о доме, постоянно гнала меня туда.
Сердечные отношения с фрейлейн Кехи мне доставляли некоторые приятности. Время от времени она меня приглашала на концерты или в оперу в городской театр Брауншвейга. Эти вечера очень меня культурно обогащали.
А я не мог подавить тоски о надежном месте. Юность я провел в детдоме, в окопах, бункерах и чужих домах. Я жаждал теплой атмосферы, полной любви, хотел снова ощущать запахи нашей кухни или спальни. Я завидовал своим товарищам.
У всех были семьи. Временами, бывая дома у моего однокашника, я с любопытством рассматривал и впитывал все, что семье обеспечивало нормальную жизнь. Поэтому я был просто счастлив, когда фрейлейн Кехи пригласила меня к себе домой. Я наслаждался уютом, о котором почти забыл и которого мне так не хватало. Это было скромное утешение, но при этом я представлял своих родителей и мое страдание немного смягчалось. Для хозяйки это был нормальный визит вежливости. Для меня не так. Я часто заглядывал к ней, и это осталось в моей памяти.
Летом 1943 года семья Кехи организовала мне отдых у ее близких родственников в Тале, маленьком городке в Гарце, в горах редкой красоты. Там, на круглых скалах вблизи кристально чистого источника, поэт и мыслитель Гете в окружении светло-зеленых гор создал «Фауста».
С вершины горы, расположенной напротив, я отчетливо видел то место, где танцевали ведьмы, когда в полночь они начинали шабаш.
Каждый день я в одиночку совершал прогулки по окрестностям. Чувствовал я себя свободным и счастливым. Сидя на скале Гете, окруженный тайнами, в мечтах я снова возвращался к своему отчиму дому. Боль меня пронизывала тысячью иголок. Из своего блокнота я вырвал несколько страниц и написал исповедь, в какой высказал упрек Создателю мира сего. В то время как я бился над выражением своих мыслей, мимо проходила молодая парочка, говорящая по-французски. Скорее всего, они были иностранными рабочими. В густых зарослях они сняли одежду и голыми прыгнули в речной поток. Горы повторили эхом их крики радости, как бы говоря: не сомневайтесь, будущее принадлежит нам, принадлежит нам…
И вот в этот самый момент я сочинил свое прошение.
«Я, Соломон Перел, еврей, сын Ребекки и Израэля, младший брат Исаака, Давида и Берты, после себя оставляю миру это воззвание. Господь Бог мой, Который на небе, Который создал мир и людей, зачем невинного ребенка Ты обрекаешь на одиночество и муку? У меня больше нет сил все это выдержать. Прошу Тебя, верни мне мой дом, моего отца и мать. Молю Тебя о том, чтобы скорее настал день, когда мы снова объединимся и будем свободны. Аминь». Я свернул лист и с тихой молитвой торжественно засунул его в найденную там железную банку, опустил ее глубоко в расщелину скалы, на которой сидел и со слезами писал.
В свободные вечера я с удовольствием играл в шахматы с Отто Цогглауэром. После того как я его ознакомил с основами этой увлекательной игры, он стал страстным игроком и был счастлив тем, что я его постоянный партнер. Однажды, когда мы углубились в игру, он меня вдруг спросил: «Кто тебя научил так хорошо играть?»
«Бывшие друзья», — промямлил я печально и перенесся в другое время и в другое место.
Я не мог рассказать ему правду о моих друзьях. Их звали Ежик Раппопорт и Яков Люблинский. В нашем классе в Лодзи была такая тройка друзей: Яков, Ежик и Залек («Салли» на польский манер). Мне было двенадцать-тринадцать. Мы вместе учились, играли и чувствовали вместе, постепенно открывали мир взрослых. Были меж нами маленькие разногласия, но мы их не заостряли. Я ходил в сионистский клуб «Гордония»[22], тогда как оба моих товарища были пламенными приверженцами Бунда[23] — крайне левой антисионистской еврейской партии. Мне это не мешало время от времени посещать их клуб, чтобы там читать еврейские газеты и слушать доклады. Позже и я вступил в Бунд, и там оба моих друга посветили меня в тайны шахматной игры. Мы трое часами склонялись над шахматной доской.
Когда началась война, все связи порвались. Ежик и Яков остались в Лодзи, а я с братом Исааком ушел на восток. После войны я узнал, что Ежик остался верным своим воззрениям. Во время войны он возглавлял ячейку коммунистической партии в лодзинском гетто, и многие люди от его мужества черпали силу и надежду. Его короткая жизнь закончилась трагически и странным образом. Ему удалось пережить все лишения войны, он был освобожден солдатами Красной армии. После он влюбился в еврейскую девушку, но та на его любовь не ответила и вышла замуж за другого.
Самообладание и огромная сила воли, которые позволили ему выстоять ужасы войны, оставили его, и он покончил с жизнью. Но Якова я имел счастье увидеть снова.
Когда я еще жил в детдоме, однажды нам объявили, что приезжает самодеятельный оркестр одной из минских школ. Среди музыкантов я увидел Якова.
Мы обнялись, я не отходил от него до концерта, и еще потом мы были вместе, пока не наступило утро. Мы давились от смеха и глотали наши соленые слезы радости и горя — по вкусу из не различить. После того трогательного свидания я больше никогда его не встречал.
