Мы обнялись, я не отходил от него до концерта, и еще потом мы были вместе, пока не наступило утро. Мы давились от смеха и глотали наши соленые слезы радости и горя — по вкусу из не различить. После того трогательного свидания я больше никогда его не встречал.
Я молчал, сильно задетый воспоминаниями. Всего этого я не мог рассказывать Отто Цогглауэру. Но чувствовал я себя великолепно, когда ему поставил мат. В знак благодарности за обучение и партнерство Отто мне подарил дорогие шахматы, которые привез из дома во время каникул. До сих пор ими играю.
Однажды он пригласил меня на кинокомедию с Хайнцем Рюманном. Фильмы того времени, в основном кичливые мелодрамы со счастливыми персонажами, пребывающими в безопасности и комфорте, всегда хорошо кончались. Но этот контраст с моим личным положением только усиливал мое горе. И все-таки я часто ходил в кино, в основном ради того, чтобы посмотреть хронику.
По дороге нам попался большой плакат на афишной тумбе. Изображение еврея с отталкивающим лицом, выступающим животом, увешанного бриллиантами сопровождалось надписью «Еврей — поджигатель войны».
Когда Отто увидел плакат, выражение лица у него изменилось. Он покраснел, и подбородок его задрожал. Хвастливо, даже весело он схватился за кинжал с надписью «Кровь и честь» и полушутя-полусерьезно воскликнул: «Ах, если бы один из евреев был здесь!»
Я не знал, смеяться мне или негодовать, а потому не среагировал. Несмотря на разгоравшийся во мне гнев, я взял себя в руки. Только презрительно скривил губы: «Пошли, иначе опоздаем на фильм!» И потащил его за собой. И теперь мне удалось сохранить спокойствие. Плакат не выходил у меня из головы. В очередной раз понадобилось сделать из евреев козлов отпущения. Надежды на блицкриг не сбылись, на Восточном фронте армия застряла в болотах. Недовольство уже заметно было даже в тылу. С горечью считали потери. Вот тогда министр пропаганды Йозеф Геббельс обратился к соотечественникам с такой речью: «Вы знаете, кто в этом ужасном положении виноват? Евреи. Они принудили нас к войне, и у них есть интерес ее продлить, чтобы на ней обогатиться».
Мой друг Отто тогда и не подозревал, что в течение короткого времени останется в Европе, кроме Юппа-Соломона, не так много евреев и что как раз его соотечественники обогатятся на их бриллиантах, золотых коронках, костях и волосах. Да и Юпп этого еще не знал, хотя на уроках мы учили, что уничтожить евреев необходимо. Но как и когда?
Фильм все-таки помог мне забыть мою боль и мой гнев. Он был чисто развлекательным и временно снял мое внутреннее напряжение. В зрительном зале находились в основном женщины, так как большинство мужчин были призваны на фронт. В тылу оставались только старики и военные-отпускники.
С Цогглауэром я встретился после войны — таким образом еще раз уступил свое место Юппу. Было это в 1947 году в Мюнхене. Я жил у брата Исаака. У него я встретил знакомых ему евреев, переживших концлагерь. Когда я им рассказал, что был в гитлерюгенде, они это приняли как фантастику: «Ты с ума сошел. Ты все выдумываешь!» На что я ответил: «Я могу вам это подтвердить». Тогда-то и пришел мне на память Отто из Мюнхена. Я знал только его имя и дату рождения, но этой информации было достаточно для того, чтобы узнать и адрес. Я едва мог ждать, сел в трамвай, потом в автобус, чтобы доехать до его дома. На табличке у звонка написано: «Семья Цогглауэр».
Дверь мне открыла его мать: «Да, мой сын дома».
Воспоминания о прошлом живо напомнили о себе. Еще я не вжился в свое новое положение, не привык к неоценимому богатству под названием «свобода». Юпп искал товарищей — Салли же относился к этому холодно, он был скорее надменным и высокомерным. Отто вошел в комнату, мы стояли друг напротив друга. Его радость была заметна. Я тоже сиял. Но прежде говорил только Салли, побуждаемый желанием поделиться новостью о долгожданном триумфе жизни. Мы тепло поздоровались.
Наступил момент истины. «Отто, теперь послушай. Я хочу открыть тебе свою тайну. Я никогда не был немцем, я с головы до ног еврей». Возникла неприятная пауза. Отто побледнел и спросил, как мне только удалось это скрыть. Он справился с другими своими чувствами и казался вполне спокойным.
Я ему все рассказал. Когда закончил, он посмотрел на меня, смущенный, и сказал: «Да, я осознаю, что нас обманули. Драма в том, что наш народ, и прежде всего наша молодежь, так легко поддается пропаганде…»
Я не знал, чем ответить… У меня не было к нему сочувствия. Долгое время мы сидели вместе, нам, наконец, было что друг другу рассказать. Потом я предложил пойти со мной к моему брату. Некоторое время он, конечно, колебался — ведь я ему сказал, кого он там встретит. И все-таки согласился.
В следующее воскресенье мы пошли к Исааку и его жене Мире. По этому поводу она испекла традиционный сырный пирог.
Приглашены были те же его знакомые, что с недоверием восприняли мою историю. Отто и я рассказали о нашей прежней жизни и таким образом устранили их сомнение в правдивости моих рассказов. Заодно и Отто окончательно убедился в том, что я — еврей.
В нашем общежитии каждые четырнадцать дней мы получали увольнительную. Чаще всего мы ее использовали на то, чтобы в пивной выпить пива и поесть картофельное пюре с овощами — единственное, что было возможно без продовольственных карточек.
В эти вечера вокруг нас были симпатичные девушки из BDM, они славились близкими отношениями со многими ребятами, в том числе из нашей группы.
Когда однажды выяснилось, что некоторым из них предстоит врачебное обследование на известный предмет, я немного испугался. Болтали, что у них триппер и несколько молодых людей заразились.
Громкий скандал! Наша цитадель «чистоты и чести» пришла в волнение. У меня с ними ничего не было, но меня съедал страх: не вызовут ли всех, с кем они встречались? А тогда не будет у меня никаких шансов скрыть обрезание. Мои нервы напряжены были до предела. Но постепенно вызовы все реже залетали в дом, а потом и вовсе прекратились. Моего имени в списках не оказалось.
Я вздохнул. Дни страшного ожидания пролетели, и кошмар от меня отступил.
Это было в декабре 1943 года в канун рождественских каникул. Однажды вечером в читальном зале я готовился к разговору с прибывшей к нам группой четырнадцатилетних подростков. Мне, как ротному, поручили их «просветить». Я должен был им доложить что-нибудь о значении немецкого крестьянства, «сохранившего в чистоте» кровь и расу. С надлежащей серьезностью я углубился в литературу, представленную в большом объеме. С давних пор я был любознательным. Сколь ни чуждым было мне это задание, выполнил я его наилучшим образом. В качестве Юппа я был убедителен.
