Один гауляйтер, имени которого я не хотел бы называть, потому что он принадлежит к числу честных партийцев и еще сыграет определенную роль в грядущем падении режима, сказал мне со всей откровенностью, что ему просто ничего больше не остается, кроме как пользоваться теми же методами. Если бы он вел себя иначе, его бы очень быстро сместили или даже убили. По дружбе он советовал мне собирать компрометирующие материалы на моих противников, в особенности на гауляйтера Форстера. Как только эти материалы окажутся у меня в руках, я смогу быть уверен в прочности своего положения. Без них я всегда буду лишь исполнителем чьих-то распоряжений. Компромат и капитал за границей — вот что делает человека неуязвимым. Мой приятель уже имел и то, и другое, и намеревался послать за границу свою жену, чтобы она могла представлять там его интересы наилучшим образом.
И он все-таки смог удержаться на своем посту, стоившем ему многих лет упорной борьбы — несмотря ни на какие трудности.
Апология цинизма
Что поражало в преждевременных откровениях этих людей, так это чистосердечный цинизм внутрипартийных разговоров обо всех текущих событиях. В связи с этим мне вспоминается одна из бесед с Гитлером в начале лета 1933 года, во время обеда. Разговор начался с замечания Геббельса о "Крапиве" — юмористической газете национал-социалистов. Геббельс вспомнил несколько карикатур на тему так называемого "Указа про трусы" — смехотворного постановления канцлера фон Папена о фасонах купальных костюмов, недопустимых с точки зрения нравственности. При этом Геббельс бросил несколько ядовитых замечаний о допотопных нравственных критериях реакционеров, о ложном понимании немецкого духа, об идиотах, которые призывают заклеймить позором "негерманские" женские стрижки и косметику. Самое время, чтобы те, кто путает национал-социализм с мещанством и подменяет боевой дух благочестивым ханжеством, взглянули на себя со стороны. "Ну и посмеялись бы мои штурмовики, если бы сегодня кто-нибудь сказал им: "Боритесь за то, чтобы немецкие девушки носили длинные косы и не курили!"
Гитлер, до сих пор молчавший и хмурившийся, вдруг заговорил быстро и взволнованно: "Ненавижу этих ханжей и моралистов. Какое им дело до нашей борьбы? Этот Гугенберг и прочие замшелые зануды — они думают, что национальное возрождение вернет нам добродетельность и строгий дух. "Тугендбунд", "Христианское Немецкое Застолье", "возместить материальные потери нации духовными достижениями", прочая патриотическая белиберда. Нет, наш прорыв не имеет ничего общего с мещанскими добродетелями. Мы — это сила нашей нации, рвущаяся наружу. И я бы даже сказал, ее жизненная сила. И я не стану портить праздник никому из моих людей. Я требую от них предельно напряженной работы — так пускай они отдыхают, как ОНИ хотят, даже если это не по нраву некоторым ханжам. Я должен им это позволить. Видит Бог — мои люди не ангелы, но от них этого и не требуется. Они ландскнехты, и должны оставаться ландскнехтами. Мне не нужны святоши и моралисты. Я не подглядываю за личной жизнью моих людей — потому что и сам не хотел бы, чтобы кто-то копался в моей личной жизни. Наша партия — это не тайный союз религиозных реформаторов, мм не станем повторять этих глупостей о моральном возрождении, о духовности и историческом прошлом нашего народа. У нас совсем другие задачи. А Гугенберг — просто старый козел. Пусть он хотя бы однажды попробует выступить со своими проповедями перед штурмовиками! Мне нужны люди, которые хватают крепко и бьют, не раздумывая. И какое мне дело, если при этом они успевают кое-чем поживиться".
Потом мне часто приходилось слышать подобные речи из уст многих гитлеровских чиновников — вплоть до самых мелких. Заветы Гитлера выполнялись весьма педантично. Даже у нас, в Данциге, штурмовики совершили несколько отвратительных преступлений, и мы вынуждены были оставить их безнаказанными. Но это были детские забавы по сравнению с тем, что ежедневно творилось в Рейхе. Дорога в нацистский ад уже тогда была вымощена не благими, а самыми скверными намерениями. В партийных кругах воцарился небывалый цинизм — еще совсем недавно такого и представить себе было невозможно. И большие, и малые партийные чины без стеснения говорили о двух вещах: о том, как им удалось набить карманы, нажраться и уйти безнаказанными — и о том, как они планируют обеспечить свое будущее. Они готовы были стать соучастниками любого преступления, идти на любой риск — лишь бы только удержаться наверху и не свалиться вниз, к безымянным, в массы, лишенные власти. Претенденты на портфели толпились в приемных. Они в открытую выдвигали свои требования. "Так сказал фюрер", — заявляли они. "Все старые бойцы должны быть обеспечены. За что мы боролись? За то, чтобы снова уйти ни с чем? "
Один такой соискатель подал мне заявку на пост госсекретаря. Его не интересовал ни сам пост, ни жалование — только пенсия. Он хотел быть обеспеченным пожизненно. Видит Бог — он совсем не был бойцом. Он был всего лишь жалким мещанином, глаза которого так и светились страхом перед будущим. "Я не хочу опять оказаться внизу!" — в отчаянии кричал мне другой соискатель. "Это вы можете ждать! У вас не горит! А я — слышите вы — остаюсь совсем без должности! Пока я снова кем-то стану, меня просто посадят в тюрьму. Я готов на все, лишь бы только удержаться наверху. Второй раз я сюда уже не попаду!"
Мещане и бандиты — вот из кого состояла "старая гвардия" Гитлера. Каждый хотел обеспечить свое положение, и каждый ссылался на "фюрера". Никто, вплоть до самых высших чинов, не был уверен в своем положении. Никто в душе не верил, что национал-социализм продержится тысячу лет. Один почтенный президент банка откровенно признался мне, что однажды он уже рисковал своей жизнью. Во время мировой войны. Теперь он не пойдет на риск. Он станет сотрудничать. Он постарается ничем себя не скомпрометировать. У него нет желания жертвовать собой.
Началось кошмарное соревнование в цинизме. "Прежние люди" пытались удержаться наверху. Утратив стыд и совесть, они цеплялись за свои кресла и выполняли любые требования национал-социалистов, лишь бы не потерять должность. Они стали совсем бесхребетными — и в этом были виноваты, главным образом, их жены. Именно жены не хотели отказываться от роскошных автомобилей, покидать прекрасные служебные квартиры. Именно они скандалили и жаловались, твердили своим мужьям, что надо подумать о детях, об их будущем. Но и "новые люди" рвались наверх — без оглядки, любыми путями. Да, в Германии никогда еще не было такой коррупции, такой беспринципности! И как только демократические правительства не догадались просто взять да и подкупить этих людей? Ведь они продавались — все без исключения. И старые, и новые. Они продаются и до сих пор. Во всяком случае, это обошлось бы куда дешевле, чем воевать с ними.
