пожалуй, приятным: в конце марта уже не холодно, можно было сидеть у открытой двери или спать на нарах. Занятий нет. Отдых. Мысль о приближении к фронту не вызывала ни грустных, ни торжественных чувств. Временами над нами пролетали юнкерсы. Но налетов на эшелон не было.
Из Касторной мы прибыли в какую-то деревню Курской области. Роту разместили по хатам. Делать было нечего. Мы выкопали щели на случай воздушного налета, а потом грелись на весеннем солнце. Не знаю почему, но нас отвратительно кормили. Поэтому Назаров, я, еще несколько бойцов с жадностью смотрели на лепешки из мерзлой картошки, которыми питались хозяева хаты, где мы разместились. Здесь царила мертвая нищета. В деревенском хозяйстве у мужчины и женщины не было ничего живого. Кое-как они перебивались упомянутыми мной лепешками. Оказывается, они были рады угостить нас, да стеснялись предложить. Это недоразумение легко уладилось. Отведали мы лепешек, от которых надувался живот, но не исчезал голод. Вскоре мы двинулись к фронту.
Шли ночами. Слышался далекий гул артиллерии, на горизонте вспыхивали и гасли осветительные ракеты. Вступили на территорию, отбитую у немцев в зимних боях 1941 г. Перед тем политсостав подразделений получил инструктаж о ведении пропаганды на марше. Следовало обращать внимание бойцов на развалины, оставленные фашистами. И действительно, зрелище представилось тягостное: в темноте громоздились руины. Поселений почти не осталось. В ночное небо тянулись, сохранившиеся почему-то, печные трубы. Марши были очень тяжелыми. Соблюдение маскировки требовало движения только по ночам. Шли быстро, с короткими привалами. Весенние дороги плохи. То и дело наваливались на повозки, или пушки, помогали измученным лошадям. Во время дневных привалов стряпали еду, приводили кое-как себя в порядок. На сон времени оставалось до обидного мало. Вот почему на марше страшно хотелось спать. Я засыпал на ходу. Стоило положить руку на ползущую впереди повозку – и я уже спал. Споткнувшись, вздрагивал, просыпался. Мгновенно засыпал, опустившись на край дороги, во время десятиминутных передышек через каждый час движения. Сначала болело все тело, потом это прошло. Но усталость была страшной. Полупустой вещевой мешок, фляжка, не говоря уже о противогазе, – все было тяжестью, все хотелось бросить. Курили в рукава, чтобы нашего движения не заметили с воздуха разведывательные самолеты. В марте было тепло. Кормили плохо. На фронтовое довольствие нас еще не поставили. Люди шли и хмуро молчали. Никаких бесед, никаких солдатских прибауток: слишком было трудно. И вдруг совсем неожиданно раздавалась веселая, громкая трель птицы. Это взлетал жаворонок и начинал петь, и сразу начинался рассвет. Удивительное дело: суровые, измотанные люди радовались птичьей песне. Расправлялись плечи, мужики веселели, начинали шутить, быстрее шли. Жаворонок знаменовал восход солнца, наступление утра, привал.
В последнюю ночь марша Китаин выбился из сил. Во время коротенького привала мы пристроились с ним на каком-то клочке соломы. Когда раздалась команда «подымайсь!», он мне сказал: «Давайте переждем, пока пройдет вся бригада, отдохнем немного, а потом догоним». Я согласился. Не знаю, как мы заснули. Прошла пехота, прогрохотали обозы и артиллерия, мы этого не слышали. Проснулись, когда солнце стояло высоко. Нас окружала необозримая степь, блестевшая талой водой, поднимавшейся паром в ясное голубое небо. Наступило чудесное весеннее утро, а Китаин и я – два измученные горемыки – ковыляли на избитых длинными верстами ногах, временами поддерживая друг друга, когда приходилось перескакивать через многочисленные ручьи. По скромным подсчетам, мы отстали от бригады километров на 16–18. Позднее (в декабре 1943) я писал по другому поводу, но под впечатлением ночных маршей:
Словно мохом, окутана серою пылью дорога,
Рожь склонилася, будто бы в стеблях ломота.
Волоча перебитые длинными верстами ноги,
Вдаль плетется полей королева – пехота.
Пот сточил им рубахи, винтовки косятся штыками.
«Навались на повозки, вишь бедные кони пристали!»
Навалились, пошли и усталыми блещут белками,
А дорога клубится, теряясь в неведомой дали.
Мы плелись с Китаиным и тихонько говорили. Он рассказывал о работе на киностудии. Снимали что-то связанное с путешествием по Волге. Ему – директору картины – надлежало договориться о пароходе. Он добыл, с его точки зрения, великолепный пароход, который, однако, показался режиссеру лоханью. Тогда нашли вообще нечто умопомрачительное и совершенно новое. И на этом-то пароходе артистическая братия ехала вниз по Волге-реке. Рассказ Китаина казался в тот момент еще более далеким, чем самые фантастические сказки из тысяча и одной ночи. Хотелось курить. Табака не было. Мы тащились через полуразрушенную деревню. Зашли в ветхую хатенку. На печи лежала больная старуха. Мы спросили, нет ли у нее курева. Она сползла на пол, достала из-за иконы кисет с табаком, отдала нам. От денег, от кое-какой еды, которую мы предложили, отказалась. Рассказала, что видела проходившие танки и пушки и теперь уверена, что немцев погонят.
К полудню мы добрались до тыловых подразделений, расположившейся на отдых, бригады. Слышалась недалекая артиллерийская перестрелка, дробь пулеметов. В небе безнаказанно крутился немецкий разведчик. Навстречу попались солдатики, направлявшиеся в тыл с передовой, грязные, обросшие щетиной, в расстегнутых шинелях. Попросили закурить: мы сели, подымили, пошли дальше. Набрели на склад 1-го батальона. Здесь распоряжался Петя Амерханян. Разумеется, мы получили банку мясных консервов, очень и очень нам в тот момент нужную. В сторонке проглотили. Было часа два дня, когда мы предстали перед командиром роты. Ругать он нас не стал. Сказал: «Идите, отдыхайте». Савушкин сохранил для меня в котелке кашу с мясными консервами. Конечно, она остыла. Тем не менее, я съел ее с аппетитом, потому что постоянно испытывал голод. Потом я лег на землю и уснул. Не помню, сколько я спал. Меня разбудили и сообщили, что я перевожусь для дальнейшего прохождения службы в разведотдел штаба 111 стрелковой бригады. Конечно, я обрадовался. Значит, думал я, подробности моей биографии либо никого не интересуют, либо – они не помеха. Немного грустно было расставаться с некоторыми людьми: Назаровым, Савушкиным, Китаиным. Тепло простились со мной командир роты и комбат. Последний сообщил о своем намерении забрать меня в комендантский взвод для использования в качестве переводчика. Да теперь делать нечего, надо выполнять приказ комбрига. Я ушел и довольно быстро отыскал штаб бригады, расположенный в овраге между двумя холмами. Здесь я застал капитана Усанова, которому и доложил по уставу о своем прибытии. Усанов познакомил меня со своим помощником младшим лейтенантом Веричем – здоровенным детиной лет 25, представил меня начальнику штаба бригады майору Утину. Перед этим пожилым, стройным, подтянутым майором я почему-то робел, а он был добрым. Увидев меня, улыбнулся
