Ознакомительная версия.
Целую.
Иосиф.
Через пять дней, 28 января, он умер у себя в кабинете. Не укладывалось в сознании, что больше никогда не услышу его голос.
Через несколько дней у меня был разговор с Васей Аксеновым.
Чувство такое, что закончилась эпоха, сказала я. Это клише никогда еще не казалось таким незатертым.
Да, сказал Вася, правда. Как и все почти, Вася все ему простил.
Потом я пойду на вечер памяти Бродского и на прием, но окончательно я осознала, что его больше нет, в этом разговоре по телефону – и у меня перехватило дыхание.
С проблемами посмертной славы я столкнулась в 2003 году, когда приехала в родной город Бродского и Владимира Набокова, и литературные темы соединились так, как пришлось бы по вкусу автору “Дара”. Всем нам знакома привычка приписывать особое значение каким-то событиям, усматривать связи, которые могут быть в действительности, а могут и не быть. Менее привычным было то, что я переживала сейчас, – нежелание видеть связи очевидные, когда воспринимаешь события изолированно, в отрыве одно от другого.
Впервые с тех пор, как Иосиф покинул Россию, я ехала в Санкт-Петербург из-за него. Ехала как представительница Соединенных Штатов на выставку “Иосиф Бродский: Урания. Ленинград – Венеция – Нью-Йорк”. Это была первая такая выставка в России, где демонстрировалось собрание книг, рукописи, фотографии и памятные вещи.
Город позолотили к трехсотлетию, я никогда еще не видела его таким чистым и красивым. Если изучаешь русскую литературу, сначала это будет город Пушкина, потом – Достоевского; но со временем образуются свои литературные ассоциации с этой рукотворной красотой, созданной на болотах Петром Великим.
У меня этот нереальный город ассоциировался не только с Иосифом, но и с другими поэтами, которые смогли передать его сущность во многих стихах. “В Петербурге мы сойдемся снова, / Словно солнце мы похоронили в нем…” – писал Мандельштам, и, гуляя по городу с моим мужем Россом, я думала и о нем, и о его подруге Анне Ахматовой. Русофилка во мне хотела бы, чтобы Бродский был похоронен в этом городе, но как человек, близко знавший его, могу сказать уверенно: он был бы рад узнать, что его похоронят на острове Сан-Микеле в Венецианской лагуне, рядом с Дягилевым и Стравинским.
К эмоциональной стороне открытия выставки Бродского я не была готова. Выставку сделали в музее Ахматовой, в красивом Фонтанном доме, где она много лет занимала комнату. Прежде я не бывала в этом знаменитом доме. В музее, хотя я видела его впервые, все было знакомым: фотографии Ахматовой при входе – те же, что печатал “Ардис” тридцать лет назад.
Мы напечатали много стихов Ахматовой в переводах и репринты ее красивых русских книжек 1910-х годов – и не только потому, что были знакомы с ее подругой Надеждой Мандельштам; Карла и меня влекла литературная личность Ахматовой и ее судьба. Он перевел ее “Поэму без героя”, а я собрала много ее фотографий.
Директор музея Нина Попова подарила мне книгу[9]; она, наверное, даже не догадывалась, как я обрадуюсь этому увлекательному исследованию об Ахматовой и Фонтанном доме.
Уже слегка нервничая, я вошла в дверь и увидела расставленные на полу мониторы – на всех Иосиф. На стендах – ардисовские издания, целая стена в открытках, которые Иосиф слал родителям из путешествий. Отчасти воссоздан его кабинет в Саут-Хедли: пишущая машинка, фотографии, вещи с письменного стола и т. д.
Я прошла еще через одну дверь и увидела людей, которых не видела десятки лет, – друзей Иосифа. Пронзительное ощущение – будто время вернулось вспять.
Друзья рассказали мне о планах устроить музей Бродского в прежней комнате семьи. Подошла Таня Никольская и сказала, что сейчас в городе проходит конкурс на памятник Иосифу – предстоит выбрать лучшую статую или бюст.
– Вам понравится, – сказала Таня. – Некоторые статуи сделаны с фотографий. Одна – Иосиф шагнул на мостовую; другая – он сидит на чемодане в аэропорту…
Мистер Mauvais To n рассмеялся бы – и заплакал.
На церемонии открытия, которую снимали для телевидения, выступали несколько человек: американский посол Александр Вершбоу, представитель Альфа-банка, частично спонсировавшего мероприятие, и я. Помню только, что свою импровизированную речь начала, как ни странно, с уместного рассказа о Мандельштаме.
В 1998 году я взяла интервью у Эммы Герштейн, единственного долгожителя из окружения Ахматовой и Мандельштама. Моя дочь Арабелла снимала интервью – еще один признак того, как изменилась Россия: в прежнее время Эмма пришла бы в ужас от иностранки с камерой.
Эмма Герштейн стала жительницей моего русского мира в 1970 году, но не могу сказать, что она мне нравилась: каждое мое посещение начиналось с ее нападок на врагиню Надежду Мандельштам. В конце концов Карл, человек гораздо более терпеливый, стал ходить к ней без меня. Эмма прожила очень долгую жизнь и писала, писала, словно срослась со своим столом. Наконец, в глубокой старости, ее мемуары сделали ее знаменитой в новой, свободной России.
У Эммы на все имелись готовые ответы, и я, чтобы добиться некоторой спонтанности, решила попробовать что-то неожиданное:
– Какие были жесты у Мандельштама?
После легкого замешательства она сказала:
– Когда он первый раз пожал мне руку, я почувствовала электричество.
Таково же было мое знакомство с Бродским, сказала я людям, собравшимся в музее Ахматовой, – электризующим.
В эти дни я слышала много разговоров и огорчалась, слушая, как Иосифа упорно изображают мучеником даже те, кто его знал. Может быть, таким он им представлялся, а может быть, они думали, что это полезно для его посмертной репутации в России. Для меня это было непостижимо. И было бы нестерпимо для него.
Отчасти из протеста против этой новой партийной линии вечером после выставки, в американском консульстве, перед преимущественно русской аудиторией я высказалась совсем в другом ключе. Я не знала человека, сказала я, который больше хотел бы уехать из СССР, чем Иосиф. Уехав, сказала я, он потерял нечто жизненно важное: свою аудиторию. Но и вы потеряли что-то важное – вы потеряли своего поэта, и это горько; возможно, сегодняшняя выставка, его книги, стол, фотографии – в каком-то смысле ответ судьбе.
Кто-то из его друзей возразил: может, Иосиф и хотел уехать, но, конечно, он хотел иметь возможность вернуться.
– В самом деле? – спросила я. Я была одной из многих, кто уговаривал его посетить Россию после 1989 года.
Иосиф приводил много причин, почему он не поедет. В разное время и в зависимости от настроения они были разными; поэтому основываться можно только на его поступках – он не поехал в Россию, когда это стало возможно. Мне известны некоторые его доводы: одним было железное убеждение, что поездка в Советский Союз была бы формой прощения. Он не верил, что новые хозяева страны сильно отличаются от прежних, тех, кто не выпускал его родителей. Самому ему отъезд дался чересчур тяжело, и трудно поверить, что вернуться можно так, словно это тебе ничего не стоило. Нам, американцам, потомкам эмигрантов, это было знакомо: иногда ты любишь свою страну, а она тебя в ответ не любит. Утрата становится частью нового тебя.
Ознакомительная версия.
