Первые месяцы после переезда в Вашингтон (в прямом смысле слова никакого переезда не было — он приехал в столицу с одним портфелем) Дуайт жил на окраине, в доме Милтона, супруга которого Элен позаботилась о самом необходимом для родственника. Брату и невестке он не докучал — машина из штаба приезжала за ним на рассвете, а возвращался он глубокой ночью, а иногда оставался ночевать в рабочем кабинете (на этот случай в шкафу хранилось постельное белье для дивана).
Убедившись, что пребывание в столице затянется надолго, Дуайт вызвал жену, которая присоединилась к нему в феврале 1942 года. Сержант Микки Маккауф, который занимался бытовым обслуживанием бригадного генерала и по его поручению помогал его супруге в переезде, рассказывал, что Мейми была поражена переменой, произошедшей с мужем за короткое время разлуки: «Весь его облик отражал усталость… Его голос был усталым, как и его лицо»{174}.
Вскоре с помощью Элен Мейми нашла подходящую небольшую квартиру в центре города. Теперь Айк мог хотя бы изредка приезжать домой днем для краткого отдыха.
Десятого марта 1942 года скончался Дэвид Эйзенхауэр. Айк, считавший, что находится на войне, не присутствовал на похоронах. Он уже долгое время не встречался с родителями и совершенно от них отвык. Увлеченность делом подчас ведет к ослаблению элементарных человеческих чувств, сердца людей черствеют. У Эйзенхауэра эта черта проявлялась избирательно: он на всю жизнь сохранил нежные чувства к жене, заботу о сыне, расположение к младшему брату Милтону, а для родителей и остальных братьев места в его душе почти не осталось. Он только сделал в дневнике запись о смерти отца. Правда, на следующий день, как бы стыдясь своей холодности, он написал: «Война — такая жестокая вещь, что не дает возможности погрузиться в самые глубокие и святейшие эмоции». 12 марта, в день похорон, он на полчаса заперся в кабинете и написал нечто вроде некролога. Он вспоминал «кристальную честность» Дэвида, независимость его суждений, спокойные манеры. «Я горд, что он был моим отцом»{175}.
Эти слова были искренними, но память об отце почти сразу отошла в прошлое, заслоненная трудоемкими и кропотливыми служебными задачами. И всё же они оставляли место для раздумий о том, что он может просидеть за штабным столом до завершения войны (Эйзенхауэр был убежден, что завершение возможно только одно — полный разгром блока агрессоров).
Порой досада, что он «протирает штаны», подобно чиновникам (к этому слою он относился без уважения, хотя и понимал его необходимость для решения государственных задач), выливалась наружу даже в общении с Маршаллом. Однажды начальник штаба стал выговаривать Эйзенхауэру: «Я знаю, что один генерал рекомендовал вас на должность командира дивизии, а другой — на командира корпуса[6]… Я рад, что они такого мнения о вас, но вам надо оставаться здесь и выполнять свои обязанности. Вот и всё!» Почти ничего нового Дуайт не услышал, подобные увещевания бывали и прежде. Но на сей раз Маршалл добавил, что и на штабной работе возможны повышения в звании. Видно, именно в связи с этим замечанием воинственная натура Айка взыграла. Он покраснел и произнес то, что в армии говорить начальству не полагалось: «Генерал, я с интересом выслушал то, что вы сказали, но хочу, чтобы вы знали, что я нимало не забочусь по поводу ваших планов моего продвижения. Я пришел в свой кабинет с полевой службы и стремлюсь выполнять свои обязанности… Если это привяжет меня к столу до конца войны, так тому и быть!» Затем он развернулся и, не ожидая разрешения начальства, строевым шагом направился к двери. Правда, по дороге Айк одумался, понял, что может поломать свою карьеру, вновь повернулся и извинился за эмоциональное поведение{176}.
Всё это Эйзенхауэр вспоминал в мемуарах, которые в основном подтверждаются записью в дневнике после этого примечательного разговора. Впрочем, в дневнике нет замечания, имевшегося в воспоминаниях: что он заметил легкую улыбку в уголках губ Маршалла{177}, обычно не улыбавшегося. Именно после этого инцидента Маршалл представил Эйзенхауэра к очередному временному званию генерал-майора. Обрадованный Дуайт записал в дневник: «Это означает, что, когда я наконец возвращусь назад в войска, я получу дивизию»{178}.
Можно не сомневаться, что прозорливый начальник Генерального штаба видел в новоиспеченном генерал-майоре именно полевого командира, а не штабного работника, хотя и высоко ценил его преданность делу, методичность и оригинальные решения. Возможно, именно для того, чтобы еще раз проверить качества Эйзенхауэра и как штабиста, и как потенциального руководителя крупными воинскими соединениями в боевой обстановке, Маршалл взял его с собой на первую встречу с высшими британскими военными. При этом именно Эйзенхауэру было поручено сделать доклад об организации войск в глобальной войне. За этим последовало новое должностное повышение.
В начале марта генштабовский отдел военного планирования был преобразован в оперативное управление с более широкими полномочиями, а Эйзенхауэр назначен его начальником, то есть фактически вторым лицом в Генштабе. Под его началом работали свыше ста офицеров, в том числе имевшие высокие звания. Управление Эйзенхауэра стало «командным постом» Маршалла{179}.
Бригадный генерал Лусиан Траскотт, направленный в мае 1942 года в Объединенный штаб союзников в Лондоне, перед отъездом явился к Эйзенхауэру и провел день в его управлении. Он вспоминал, с каким вниманием слушал дискуссии между офицерами оперативного управления и как был поражен при виде бесконечной цепи работников других управлений министерства, военно-морских офицеров, конгрессменов и всевозможных иных лиц, прошедшей через кабинет Эйзенхауэра задень, и теми спокойствием и вниманием, с которыми хозяин кабинета выслушивал визитеров, проявляя «экстраординарную способность моментально обращать внимание на самую значимую часть проблемы или слабое место любого предложения». Эйзенхауэр, по словам Траскотта, обладал «великолепными манерами и постоянно оставался в хорошем настроении»{180}. Это было мнение о человеке, который при необходимости становился грубым, не гнушался непристойных выражений, нередко проявлял гнев, раздражение и нетерпение. Воспоминания Траскотта свидетельствуют, что Эйзенхауэр к этому времени научился при необходимости держать себя в руках и производить благоприятное впечатление.
В то же время Эйзенхауэр всё более критично относился к некоторым военным в высоких чинах и даже к целым подразделениям военных министерств. Особенно он невзлюбил командующего американским флотом адмирала Эрнеста Кинга, который, по общему мнению, был талантливым флотоводцем, хотя нередко позволял себе настолько самостоятельные решения, что они нарушали общий замысел крупной операции{181}. Скорее всего, именно поэтому Эйзенхауэр относился к нему с постоянным подозрением, иногда оправданным, но чаще беспочвенным. В дневнике Эйзенхауэра встречаем неприязненную оценку: «…любящий действовать произвольно, упрямый тип, у которого немного ума, но зато тенденция оскорблять подчиненных». Отталкиваясь от примера Кинга, Дуайт размышлял о стиле современной войны, в основу руководства которой должны быть положены решения и действия коллектива единомышленников и ни один человек «не может стать Наполеоном или Цезарем»{182}. Разумеется, в такой оценке была лишь часть правды, ибо после коллективной выработки решений на войне решающий приказ отдает один человек, несущий личную ответственность за операцию. Именно так будет поступать сам Эйзенхауэр на полях сражений.
