Разумеется, никто мне этого тогда сказать не мог. А и сказал бы, так — что…
В общем, все вышло, пожалуй, наилучшими образом. До девятого класса я еще был меньше всех ростом и меня никто, в том числе я сам, не принимал всерьез. А соперник мой, понятия не имевший, что он чей-то там соперник, тоже, видимо, установку имел старомодную: взять в жены деву, непременно непорочную. Да и саму-то деву не стоит сбрасывать со счетов — пионерка же была, а потом комсомолка. Так что я ее как бы на время в Сбербанк положил. Причем под проценты в виде нарастающей год от года привлекательности…
И разумеется, эта моя душевная болезнь (а что такое любовь, если не душевная болезнь?) не всегда находилась в состоянии обострения, отмечались довольно продолжительные периоды ремиссии, болезнь принимала вялотекущий характер и даже, казалось, отпускала совсем.
Ей-богу, это меня очень радовало, так как давало свободу, которая всегда была для меня одной из основных жизненных ценностей.
Но потом из-за сущего пустяка — увижу их, например, на балконе вместе — любовный психоз как напомнит о себе болезненным уколом в сердце!..
Окончание школы совпало с фактическим окончанием нашей семьи. Сперва мама нашла себе работу за пределами Арамили — ее взяли заведовать новым детским комбинатом и пообещали вскорости квартиру, но потом, когда всем обещаниям пришла пора исполниться, вдруг выяснилось, что папу в новую квартиру брать не собираются, а собираются в ней наслаждаться обретенной-таки любовью с человеком, всеми показателями превосходящим моего несчастного папку.
Вот оно как вышло, когда мама, по всему было видать, уже почти надеяться и трепыхаться перестала. Искала всего-то работу, а приобрела, считай, новую жизнь, потому что с тем человеком прожить ей довелось чуть не двадцать лет…
А бабушка в это время жила у дяди Лени, а Надя заканчивала филиал Плехановского, нынешний СИНХ, а я готовился держать вступительное испытание в УПИ, и мама без особого труда объяснилась: «Я всю жизнь мучилась ради детей, теперь дети выросли, мой долг исполнен, и пришло время пожить ради себя».
И остался мой папка со своим разбитым сердцем да со мной, тоже нацелившимся его покинуть — обосноваться в студенческой общаге, рисовавшейся издалека чем-то вроде того, что показывают нынче про студенческие городки Америки по телевизору.
И было отцу в то время столько лет, сколько мне сейчас. И казалось ему, что жизнь кончена, однако казалось ему так не очень долго — детдомовец же, вскоре он опять засел за письма глубокоуважаемым директорам далеких средних школ. И возможно, он покинул бы ненавистный городишко, где все напоминает о поруганном достоинстве и разрушенном душевно-физическом комфорте, но вдруг подвернулась довольно приличная женщина привлекательной наружности и сравнительно молодого возраста. Правда, у нее было три дочки-школьницы от разных мужчин, но зато она имела высшее образование и квартиру, куда бралась прописать и отца.
И он, молоток, оставил мне нашу хрущобу и двоих девчонок заделал, чтобы его новая супруга могла отправиться на пенсию пятью годами раньше…
А я поначалу сильно переживал разрыв. И сестра переживала. И мы с ней, выслушивая то одного, то другого, то с одним, то с другим ссорились да мирились, потому что верили обоим и сочувствовали обоим и аргументы обоих казались абсолютно убедительными…
А потом, став студентом, проучившись один семестр и сдав сессию, я приехал в родную школу на вечер встречи выпускников, там мы с одноклассниками крепко выпили, пошли танцевать, и вдруг мне на глаза попалась она, моя роковая любовь. И мы протоптались с ней весь вечер, изображая нечто, отдаленно напоминающее «танго», потом вместе пошли домой — по пути же, — и там, совершенно осмелевший, можно сказать, распоясавшийся от спиртного, но также и от моего такого высокого студенческого статуса, у подъезда нашего я все ей и выложил. Без обиняков, безо всяких, разумеется, детских «давай дружить» — взрослый уже был и рослый, догнавший и перегнавший многих сверстников по части знания жизни и телосложения, явно обошедший по всем статьям ее низкорослого и давно присмиревшего второгодника, двоечника, разгильдяя, не осилившего даже ПТУ и подвизавшегося грузчиком на продбазе.
Моя десятиклассница выслушала меня благосклонно и, может, ради старомодного приличия на первый раз отмолчалась бы, но я поставил вопрос ребром — ибо уже так долго ждал, что чуть не умер, — и она была вынуждена ответить, хотя и не так прямо, как грезилось в многолетних мечтах. Она мне на шею со слезами не кинулась, но произнесла достаточно недвусмысленно: «Что ж ты так долго, я уж думала — не дождусь…» А я ей на это, не удержавшись: «Обязательно, что ли, с кем-то нужно было „ходить“, не могла, что ли, спокойно потерпеть, пока я вырасту?» — «Так потерпела же!» — был ответ.
И моментально эта соседская девчонка стала моим всем, в одно мгновение вытеснила из моего сердца всю мою несчастную родню, ну, почти вытеснила. И дальнейшие приключения родителей я воспринимал как нечто забавное и ко мне совершенно не относящееся.
А кроме того, все мои непомерные требования к человеку, которого я люблю, легли на слабые плечи ни в чем не повинной девочки.
И она не согнулась под этим грузом, понесла его, можно сказать, безропотно, быстро усвоив простую, но для многих совершенно непонятную вещь: это легко, это совсем легко, потому что делать и даже говорить что-то особенное не надо, а надо лишь не делать и не говорить кое-что…
Какое-то время мной владели исключительно платонические чувства, ничего «такого» я себе даже в мыслях не позволял, но соседка моя, поцелуи в подъезде уже проходившая, оказалась более решительной, чем я предполагал, и однажды дала мне понять, что можно переходить к следующему этапу.
И мы перешли…
Вообще-то история моей единственной любви — совершенно отдельная история. Но она за рамками времени, о котором хотелось написать. Собственно, она и есть крайняя грань моего детства бестолкового, после которого памятным февральским вечером началась взрослая жизнь, содержавшая ненамного больше толку.
Но история любви, пожалуй, и за рамками моих творческих возможностей. Потому что длится неправдоподобно долго и, наверное, даже неприлично долго, слишком уж напоминая «мыльную оперу». Это ж какой гигантский талант нужно иметь, чтобы создать текст, не погрешив против конкретной правды жизни и не вызвав брезгливой усмешки современного сноба! У меня такого таланта нет…
Вот и скажите, кто мог выйти из меня в итоге? По-моему — только писатель. Хотя и писателя, кажется, не вышло. Однако клянусь: еще до недавнего времени я был увлечен этим делом не меньше, чем когда-то собиранием окурков и спичечных этикеток, и только в последние год-два страсть, кажется, стала помаленьку угасать. Последняя моя страсть…
