Отец же в этом смысле был ее абсолютной противоположностью. Когда мне хотелось поласкаться, он принимал меня с распростертыми объятиями и с удовольствием играл со мной. Конечно, если не спал. Именно в то время, когда он еще жил с нами, чаще всего я видела его спящим. Обычно по вечерам отец любил уходить из дому, чтобы провести вечер с обильной выпивкой в кругу своих друзей. Соответственно, в работе от него было мало толку. Унаследовав булочную от отца, он так и не проникся любовью к своей профессии. Самым большим мучением для него был ранний подъем. До полуночи он слонялся из одного бара в другой, и когда в два часа ночи звонил будильник, с трудом продирал глаза. Вернувшись после доставки выпечки клиентам, он по нескольку часов храпел на диване. Его огромный, как гигантский шар, живот мощно поднимался и опадал перед моими завороженными детскими глазами. Я любила играть с ним спящим — пристраивала на его щеке плюшевого медведя, украшала голову отца бантами и лентами, надевала ему чепчик и даже красила ногти лаком. Проснувшись после обеда, он начинал кружить меня в воздухе и, как волшебник, неожиданно извлекал из рукавов разные сладкие сюрпризы.
После чего снова исчезал в барах и кафе города.
* * *
Но самую важную роль в моей жизни в то время играла моя бабушка, делившая вместе с отцом заботы о булочной. Ее дом был и моим домом, и там я чувствовала себя очень уютно. Хоть она и жила всего в нескольких минутах езды на машине от нас, мне казалось, что в другом мире. Зюссенбрунн — одна из старых деревень на северной окраине Вены, сельский дух которой не смог сломить даже все ближе подступающий город. В спокойных переулках стояли коттеджи с садами, где тогда еще выращивали овощи. Дом моей бабушки, с находящейся в нем маленькой бакалейной лавочкой и пекарней, выглядел точно так же, как и во времена монархии.
Бабушка родилась в Вахау, в семье виноделов, в живописнейшей части устья Дуная, где на солнечных склонах возделывается виноград. Как было принято в то время, она с раннего детства начала помогать родителям по хозяйству. О своей юности в этой местности, представленной в фильмах Ханса Мозера[5] 50-х годов как гнездо любовной идиллии, она вспоминала с грустью и ностальгией. И это при том, что вся ее жизнь в этом сказочном месте состояла только из работы, работы и еще раз работы. Как-то на пароме, перевозящем людей с одного берега Дуная на другой, она познакомилась с пекарем из Шпитца. Недолго думая, девушка воспользовалась случаем вырваться из своей, расписанной по минутам, жизни и вышла замуж. Она была на 24 года моложе Людвига Коха-старшего, и многим не верилось, что к алтарю их привела любовь. Но о своем муже — моем дедушке, с которым мне так и не довелось познакомиться, бабушка всегда говорила с большой нежностью. Он умер вскоре после моего рождения.
Даже после многих лет жизни в городе бабушка оставалась деревенской женщиной со своими причудами. Она носила шерстяные юбки, поверх которых надевала цветастые фартуки, волосы завивала в кудри и распространяла вокруг себя запахи кухни и «Францбрандвайн»,[6] которые обволакивали меня, стоило мне зарыться лицом в ее юбку. Мне даже нравился постоянно сопровождающий ее легкий «аромат» алкоголя. Бабушка оставалась истинной дочерью виноделов и во время каждой трапезы, как воду, запросто выпивала большой стакан вина, при этом никогда не выказывая даже намека на опьянение.
Бабушка и в городе оставалась верна своим привычкам — готовила на старой дровяной печке и чистила кастрюли старомодной проволочной щеткой. С особой трогательностью она заботилась о своих цветах. На большом дворе позади дома стояли бесчисленные горшки, чаны и старое корыто для замеса теста, установленное на бетонных плитках. Весной и летом все это превращалось в маленькие фиолетовые, желтые, белые и розовые цветущие островки. В примыкающем к дому фруктовом саду росли абрикосы, вишни, сливы и много смородины. Этот мир составлял огромный контраст с нашим поселением на Реннбанвеге.
В годы моего раннего детства бабушка олицетворяла для меня домашний очаг. Я часто оставалась у нее ночевать, лакомилась шоколадом и нежилась с ней на старой софе. После обеда я ходила в гости к своей здешней подружке, в саду которой родители установили маленький бассейн, или каталась с другими детьми на велосипеде по деревенским улицам, с любопытством оглядывая окрестности, по которым можно было свободно передвигаться. Позже, когда родители открыли неподалеку магазин, я садилась на велосипед и за пару минут добиралась до дома бабушки, чтобы ошарашить ее своим внезапным появлением. Часто она не слышала моих звонков и стука в дверь, сидя под гудящим сушуаром. Тогда я перелезала через забор, прокрадывалась с заднего крыльца в дом и очень веселилась, видя ее испуг. С бигуди в волосах она, смеясь, гоняла меня по кухне: «Ну, погоди, вот я тебя поймаю!» И приговаривала меня к штрафу в виде садовых работ. Я обожала это наказание — вместе с ней обрывать темно-красные вишни с деревьев или осторожно ощипывать кисти смородины.
Бабушка не только подарила мне кусочек беззаботного и счастливого детства, но и научила меня находить место для чувств в этом не допускающем эмоций мире. Почти всегда, когда я бывала у нее в гостях, мы ходили на маленькое кладбище, расположенное за околицей, почти посреди обширного поля. Могила дедушки с блестящим черным камнем в изголовье находилась в самом конце кладбища, рядом с засыпанной новым щебнем дорогой, идущей вдоль кладбищенской стены. Летом, когда солнце нещадно палило, согревая могилы, здесь стояла тишина — слышен был только стрекот сверчков, птичий гомон над полями, да изредка звук проезжающей по магистрали машины. Раскладывая на могильном камне свежие цветы, бабушка тихо плакала, а я каждый раз по-детски принималась ее утешать: «Ну не плачь, бабушка! Дедушка хотел бы видеть твою улыбку!» Позже, уже школьницей, я поняла, что женщинам моей семьи, постоянно прячущим свои эмоции от других, было необходимо иметь такое место, где они могли бы дать волю своим чувствам — защищенный от чужих глаз уголок, который принадлежит только им.
Когда я стала чуть старше, послеобеденные посиделки у бабушкиных подруг, с которыми она часто встречалась на кладбище, постепенно наскучили мне. Насколько, будучи ребенком, я любила, когда старые дамы, пичкая меня пирожными, расспрашивали обо всем, так со временем сидение в старомодных гостиных с темной мебелью и кружевными салфеточками, где ничего нельзя было трогать руками, пока дамы, захлебываясь, хвастались своими внуками, перестало доставлять мне удовольствие. Бабушка очень обижалась на мое «отречение». «Тогда я найду себе другую внучку!» — объявила она мне однажды. Но когда она действительно начала одаривать мороженым и сладостями другую маленькую девочку, каждый день забегавшую в ее лавку, это ранило меня до глубины души.
