было много вопросов, но не было ни ответов, ни даже времени на то, чтобы подумать над ними как следует. И обратиться с ними было не к кому. Все это произошло за много лет до того, как в англоговорящем мире впервые прозвучал термин «околосмертные переживания». Я был ошарашен этим совершенно необъяснимым случаем, и все, что я мог, – это отодвинуть свои вопросы куда-то вглубь памяти до лучших времен.
Холли снова уснула, и звук ее неровного дыхания вернул меня в настоящее. Сегодня главное – вовсе не моя растерянность. Мое дело – помочь Холли разобраться с ее эмоциями, справиться с проблемами и снова обрести желание жить. Мне нужно было сосредоточиться на выяснении тех обстоятельств ее жизни, которыми был вызван стресс, и оценить ее суицидальные наклонности, прежде чем сюда придут другие врачи для совещания.
Я снова тронул пациентку за руку и позвал по имени. Она открыла один глаз. Я попытался продолжить расспросы. «Холли, расскажите, пожалуйста, что с вами случилось, что стало причиной передозировки?» Мне удалось выяснить, что она выпила большую дозу амитриптилина, препарата, вызывающего опасные нарушения сердечного ритма. Также Холли призналась, что у нее уже имелся опыт передозировки в старших классах. Ее слова подтверждали все, что рассказала Сьюзен, и прояснили некоторые подробности. Ей было сложно справиться с социальным давлением в университете, сложно было сойтись с одногруппниками. Она даже хотела бросить учебу, вернуться домой и поступить в местный техникум, но родители настаивали, чтобы она потерпела. Вскоре я заметил, что Холли опять засыпает. Я поблагодарил ее за беседу и предупредил, что примерно через час к ней зайдут еще несколько врачей. Девушка кивнула и закрыла глаза.
Тогда я сообщил в университетскую поликлинику, что Холли поступила к нам, и запросил выписку о ее лечении у психиатра. Затем я добавил в карту короткую запись о том, что услышал от Сьюзен прошлым вечером, и свои немногие наблюдения за эмоциональным состоянием и мыслительными процессами пациентки, сделанные нынешним утром. Однако я рассказал консилиуму отнюдь не все. Я намеренно не упомянул о том, что Холли утверждала, будто видела и слышала меня, пока спала в другой комнате. В тот момент я решил не рассказывать об этом никому из коллег, пока не найду какого-либо разумного объяснения. В лучшем случае люди подумают, что я был не в себе и действовал непрофессионально. А в худшем они могут подумать, что я рехнулся и все это сочиняю.
«Ясное дело, – говорил я себе, – что Холли не могла видеть или слышать, что происходит в комнате для родственников, пока спала в палате в другом конце приемного отделения. Значит, она узнала обо всем каким-то другим способом». Я просто не мог додуматься, что это за способ. Медсестры в реанимации не знали о моей беседе со Сьюзен в приемном покое, да и никто из тех, кто был тем вечером на посту в приемном, не мог знать тех подробностей, которые пересказала Холли. Но, будучи молодым неопытным доктором, я смог только спрятать этот необъяснимый случай поглубже в памяти, утешаясь неопределенными планами вернуться к нему когда-нибудь в будущем. Даже своей жене Дженни я ничего не сказал. Все это было слишком странно. Мне было неловко рассказывать кому-то о произошедшем и о том, что я воспринял это всерьез. К тому же было ясно, что, сообщи я хоть кому-нибудь, станет гораздо сложнее сохранить все в секрете, и мне так или иначе придется разбираться с этой ситуацией.
Я был убежден, что существует логическое объяснение тому, как Холли обо всем узнала, и считал, что должен отыскать его сам. Ну а если не найду… Тогда оставалось лишь признать, что часть Холли, наделенная способностью думать, слышать, видеть и запоминать, каким-то образом покинула тело и отправилась за мной следом в комнату для родственников, где, не имея ни глаз, ни ушей, смогла тем не менее наблюдать мой разговор со Сьюзен. Но такое объяснение я считал бессмыслицей. Я даже не совсем понимал, что значит «покинуть свое тело». Я был уверен, что мое тело и есть я. И на том этапе своей жизни я не мог позволить себе даже думать о подобных вещах. Я не имел права вести расследование, доискиваться у Сьюзен, заметила ли она пятно на моем галстуке, и если да, говорила ли о нем кому-либо. Или опрашивать медсестер, работавших в приемном покое тем вечером. Или, тем более, выяснять, кто в столовой мог видеть, как я уронил вилку, а затем рассказать об этом Холли, – это было бы уж совсем невероятно. Да мне и не хотелось ничего расследовать. В тот момент я предпочел бы просто забыть об этом случае.
Но я продолжал возвращаться к нему последующие полвека, пытаясь понять, как Холли удалось узнать про пятно от соуса. Ни мой жизненный опыт, ни научная подготовка никак не могли помочь мне справиться со столь серьезным ударом по сложившемуся на тот момент мировоззрению…
Меня воспитывал отец, прагматик и скептик, всю жизнь посвятивший химии. Я пошел по его стопам, избрав чисто научную карьеру. Я стал ученым, психиатром, и успел опубликовать больше сотни научных статей в рецензируемых медицинских журналах. Мне удалось стать членом постоянного преподавательского состава медицинского института при Мичиганском университете, где я специализировался на неотложной психиатрической помощи, затем я пришел в Коннектикутский университет как заведующий отделением психиатрии; в Университете Вирджинии я руководил кафедрой психиатрии и нейроповеденческих наук имени Честера Карлсона. Мне посчастливилось оказаться в нужном месте в нужное время и получить не один научно-исследовательский грант как от государства, так и от фармацевтических компаний и частных исследовательских фондов. Я и сам входил в комиссии по выдаче грантов и участвовал в планировании программ национальных институтов здравоохранения, а также выступал на симпозиуме по вопросам сознания ООН. Мои исследования в области медицины были неоднократно отмечены наградами, а я был назначен постоянным заслуженным членом Американской психиатрической ассоциации.
Таким образом, мне удалось построить весьма успешную карьеру профессора психиатрии, в значительной степени благодаря блестящим наставникам и коллегам, которые поддерживали меня на этом пути. Именно им я во многом обязан своим успехом. Однако все эти годы мне не давали покоя те сомнения относительно мозга и сознания, которые заронила Холли, сказав, что видела пятно на моем галстуке. Как скептик, я привык опираться на факты, и это не позволило мне просто закрыть глаза на случай такого рода – случай, казавшийся невозможным. Я должен был найти научное объяснение. Так началось мое путешествие.
В 1976 году, когда я был директором отделения неотложной психиатрической помощи в Университете
