и больше крючков, наживленных кусочками свежей чехони.
Позже довелось познать мне радость и этого лова — боже, каких судаков и щук сажало озеро на крючки! Бывало, подтаскиваешь к лодке одного, килограммов этак на пять — семь, а следующие уже спину показывают совсем неподалеку от кормы, смирные уже, равнодушные, — за ночь набушевались, обессилели. И только щуки до последнего не хотели мириться с судьбой. Уже за пятьдесят — сто метров от лодки начинали рваться с крючка, выпрыгивая из воды этакими черными фонтанами. Рыбак на мгновение оживлялся, увидев такое, но тут же отворачивался, будто это его и не касалось, и, подведя очередного судака к корме, поддевал его саком, бросал к ногам, затем, приподняв за лесу, зажимал между колен, ловко совал в пасть деревянную лопатку, высвобождая крючок, стукал колотушкой рыбину по голове и, мелко подрагивающую, толкал ногой на середину лодки.
Хорошо, коль озеро на заре утихомирилось и лишь покачивает лодку легкой зыбью, ну а если волны хлещут по борту, да так, что окачивают тебя с головы до пят?! Ох, какой сноровкой надо обладать и тому, кто тянет перемет, и особенно тому, кто сидит на веслах… Да и смелостью тоже. Озеро не прощало никому легкомысленного к себе отношения; если не уверен, что оно в ближайшие два-три часа не заштормит — лучше сиди на берегу. Колхозные рыбаки, которым «ждать у моря погоды» было некогда, выходили в озеро только на «двойках» — больших, с высокими бортами, спаренных лодках, похожих на нынешние катамараны. «Двойки» опрокинуть было почти невозможно, но и они, захваченные бурей в озере, нередко оказывались на противоположном берегу, километров этак за сорок — пятьдесят от Мегры…
Зимой колхозные рыбаки занимались подледным ловом. Техника этого лова заключалась в следующем. В озере, далеко от берега, в примеченном издавна квадрате, пешали (от слова «пешня») проруби, метров на двадцать одна от другой по кругу. Потом от проруби к проруби гибким нарощенным шестом протаскивали подо льдом сеть, чтобы образовался замкнутый круг. Затем пешали проруби по кругу меньшего диаметра и сети переводили на этот круг. И так до тех пор, пока вся рыба, охваченная первым кругом, не оказывалась в центре.
Над центром прорубали купель размером с кузов грузовой машины, сооружали «подъемный кран» наподобие колодезного журавля, только не с ведром, а с огромным саком на конце, подтягивали последний раз мотню — так, чтобы рыба в проруби «стоймя стояла», и начинали ее черпать. Подъезжала лошадь, запряженная в розвальни, сак опускался в прорубь, поддевал сколько мог рыбы, на миг тяжело зависал над розвальнями и тут же опоражнивался…
Очередной воз судаков и лещей, поскрипывая полозьями, отправлялся к берегу. А там….
Однажды рыбы попало так много, что пришлось вялить ее по берегам реки, прямо на снег, начиная от устья и вплоть до первого моста. Так двумя кострами рыба и грудилась, пока не перевезли ее а Белозерск, а оттуда — в Вологду, в Москву, в Ленинград.
Неудивительно, что все мальчишки в селе Мегра росли рыбаками. Поначалу, лет до четырнадцати, бегали с удочками, ставили жерлицы и переметы в реке и в канале, а с пятнадцати лет уже вывозили в озеро мережи-ершовки — с ними далеко от берега уплывать не было необходимости: ерши, окуни, язи, плотва, чехонь, ряпус хорошо ловились и у берега, — а повзрослев, уже выезжали с наудными, под парусом, этак за десять — пятнадцать километров от берега, вполне отдавая себе отчет в рискованности подобного предприятия. Не все из них знали тогда слова песни: «Будет буря — мы поспорим и помужествуем с ней», но именно с таким чувством поднимали они паруса, выплывая из устья Мегры в озеро.
Сережа Орлов (тогда — Гунька Шаров, по фамилии отчима), конечно, тоже не был исключением среди мегринских ребят. Страсть к рыбалке поднимала не раз и его ни свет ни заря с постели и подарила ему не одну благословенную зорьку и ночной костер, когда, сговорившись заранее, ребята вообще не ложились спать и в темноте закидывали удочки и переметы, надеясь подцепить или голавля, или налима, которые, в отличие от других рыб, ночью не спали, брали иногда на червя и особенно охотно — на лягушонка. Вся забота в такую ночь была лишь о том, чтобы отбиться от ершей-ершовичей, — эти ночью пировали в свое удовольствие, не имея серьезной конкуренции со стороны окуней и плотвы.
Впрочем, рыба как улов, как будущая уха или пирог мегринских ребят занимала не очень, потому что в таком рыбацком селе, где почти каждый имел полный набор сетей для лова и лодку, «достать» хорошего судака или леща не составляло труда. Мальчишек привлекала романтика таких рыбалок. Возле ночного костра так необычно звучали истории, то ли услышанные кем-то от взрослых, то ли вычитанные из книг.
Что касается последних, то тут у Сережи Орлова не было равных. Сын нашей учительницы «по русскому языку и литературе», он, видимо, раньше всех нас, крестьянских детей, пристрастился к чтению, да и школьная библиотека у него была всегда под рукой, — жили они, Шаровы, при школе.
Чудное это было занятие — ночные рыбалки. Шаманят перед глазами желтые языки костра, высоко в небо взлетают и гаснут искры, а на бечевнике, у пристани, по ночному затишью хорошо слышная, звенит и звенит гармонь — ребята с девчонками пляшут «ланчика». Танец этот такой, что позволяет каждому показать все, на что он способен. Каждая фигура начинается с того, что парень выводит девущку-партнершу навстречу другой паре, непременно «дробя» при этом, да так, что половицы на пристани и в самом деле, кажется, гнутся, а «дробь» эта слышна за три версты.
Пора сенокосная, отцы и матери давно спят, ухряставшись на лугах, а молодежь словно весь день только того и ждала — поплясать. Да еще попеть. Частушки так ловко укладывались под «дробь», так высоко поднимались голосистыми девками, что холодело, сладко посасывало под ложечкой.
Уже на рассвете, когда на востоке обозначалась ломаная линия горизонта, гармонь, последний раз пройдя по бечевнику, сворачивала в улицу и, все еще слышная, начинала удаляться, удаляться, пока не стихала совсем, где-то далеко-далеко, на том конце села, у озера.
Звонко свистнет буксир на канале, тянущий плоты, ему откликнется другой. И тишина ляжет, наконец, на землю. Скоро от дома к дому пойдет бригадир: «Марья, спишь? Давай бери косу да выходи!»
Сережа Орлов гуляньями на пристани особенно не был увлечен, хотя его ровесники, случалось, до поздней ночи шалопайничали на пристани, еще не
