Мотивы рассуждений о еврействе Ленина понятны. Одним — и это в основном классовые враги: помещики, теряющие все, а главное, свободную, без обязательств и работы, жизнь, офицеры-белогвардейцы, сначала проигрывавшие, а потом и проигравшие гражданскую войну, чиновники, лишившиеся льготного и безбедного существования, священники и церковнослужители, угнетавшие простой народ не менее жестко, чем власти светские, — им Ленин-еврей нужен, чтобы оправдать себя, свои неудачи, проигранную войну, темноту крестьянства и нищету рабочих. Другим — а это в своем большинстве евреи — лестно держать в единоплеменниках не самого глупого человека и главу величайшего государства. В известной мере мне даже почетно: рядом со Спинозой, Марксом.
Но вернемся к родителям, дедушкам и бабушкам. Моя мать, Мария Александровна, была дочерью помещика, потому что дедушка, этот самый Александр Дмитриевич Бланк, перед выходом на пенсию купил себе имение Кокушкино в Казанской губернии. До того он закончил Петербургскую медико-хирургическую академию в 1824 году, работал в Смоленской и Пермской губерниях, а затем в Петербурге при одном интересном ведомстве. Он был замечательным врачом, пропагандировавшим в основном естественные, природные методы лечения. Он написал занятный труд: «Чем живешь, тем лечись», а в своем имении практиковал водолечение — и, судя по всему, достаточно успешно. Лечились у него чиновники, офицеры и даже профессора Казанского университета. А профессора знают, где и у кого лечиться. Дедушка, как писали «Казанские губернские ведомости» в 1865 году, в год его смерти, не дослужился до статского советника и умер надворным советником.
Не самое плохое и не самое малое дедушка купил имение, где мы часто жили летом и куда меня сослали после студенческих волнений в Казанском университете в декабре 1887 года. Не только на пенсию после отца, но и на скромные доходы от этого имения жила семья и учились дети. В известной мере на царские и помещичьи деньги совершилась революция. Из доходов с имения мама регулярно переводила деньги нам в эмиграцию, а другим источником жизни была пенсия Елизаветы Васильевны, матери Надежды Константиновны, которую она получала за мужа, царского офицера.
Теперь вопрос: мог ли бывший выкрест приобрести имение? А это при Николае I; следовательно, имение было с крепостными крестьянами. (У нас в России был, кажется, единственный еврей-помещик — отец Льва Давидовича Троцкого, но это уже на много десятилетий позже.) Мог ли этот самый выкрест семь лет прослужить в Петербурге полицейским врачом? А потом еще раз продемонстрировать свой «изъян», женившись на немке Анне Ивановне Гросшопф? Увы, увы, дедушка по отцу у нее немец, и бабушка немка, да, кажется, кто-то из них с примесью шведской крови. Я смутно помню некие глухие семейные предания о каких-то шведских предках, которые в Упсале, чуть ли не в XVIII веке занимались почтеннейшим делом — изготовлением перчаток. Но это все сослужило мне добрую службу. После ранней смерти бабушки мою мать воспитывала ее тетка, почти не говорившая по-русски, и через домашнее воспитание передала немецкий язык нам, детям ее племянницы. В семье нас было шестеро братьев и сестер.
А еще, кроме дедушки и бабушки — немцев, в семье существовала, говорят, бабушка-калмычка. Ее черты, собственно, ежедневно, когда я бреюсь, возникают передо мною в зеркале. Бабушек я никогда не видел. Одна, немка, тоже, кажется, не говорившая по-русски, встает передо мной, словно со старинного дагерротипа: осанистая дама, одетая по моде того времени. Другая, таинственная, от которой не осталось ни живой памяти, ни фотографической карточки, — азиатка, калмычка в каком-то странном восточном головном уборе, с вязкой бус на шее и с плоским лицом. Калмыки традиционно исповедуют буддизм, но когда мой очень немолодой дед, ему в то время было под сорок, русский, православный, Николай Васильевич Ульянов, в Астрахани женился на Анне Алексеевне Смирновой, как уверяет предание — неграмотной калмычке, она, по другому преданию была уже крещеной. Не отказываясь ни от каких корней, я полагаю все же, что некоторые легенды придуманы недоброжелателями моего отца, завистливо наблюдавшими, как простой учитель преданностью делу и трудом делает карьеру. Почему бы тогда не приписать ему некие странности в биографии его предков? Но отсекая все эти рассуждения о генеалогических линиях, хочется мне выкрикнуть в лицо всем друзьям моим и врагам, любопытствующим и созерцающим, болтающим и подличающим: да русский я, русский!
Анна Алексеевна, бабушка, была на 24 года моложе деда и родила ему последнего сына — Илью, моего будущего отца, когда ей было уже сорок три. Это произошло в той же окраинной Астрахани. В детстве, а я рано, в пять лет, по словам мамы, научился читать, я очень любил разглядывать книги с картинками. Однажды мне попалась какая-то гравюра с низким, вросшим в сухую землю кремлем, верблюдом на переднем плане и туземцем в халате… Это была Астрахань. Здесь надо сказать, что дед, Николай Васильевич, видимо, не был человеком богатым — всего лишь портной и до 1800 года крепостным помещика Брехова. Диапазон, конечно, огромный: от крепостного крестьянина — деда — до потомственного дворянина, «штатского генерала», действительного статского советника — его сына, моего отца.
Я хорошо помню смерть отца, похороны, его лицо в гробу, цветы, галуны на обшлагах и рукавах вицмундира. Немолодые, в длинных промытых морщинах лица губернских сановников, маму в черном платье, с набрякшими от слез глазами. Он умер, по нынешним меркам, довольно молодым, в 55 лет. Мне сейчас 53. В некрологах писали, что отец благодаря своей просветительской деятельности был известен всей России. Служение Отечеству — это тоже фамильная черта, но я пошел другим путем.
Здесь необходимо маленькое разъяснение. Огромный ли педагогический талант и выдающиеся организаторские способности моего отца или особенности царской системы, продемонстрировавшей свои возможности в выдвижении лучших представителей общества в правящий класс, сыграли свою роль? Отец был действительно и талантливым, и ответственным, и очень работоспособным человеком. Но все же не принадлежал, как мой дед и его отец, к самому низу общества. Илья Николаевич не был Ломоносовым, пришедшим в Москву с рыбным обозом. Дело в том, что после смерти Николая Васильевича, моего деда, в возрасте почти семидесяти лет, его младшего сына Илью, моего отца, взял на попечение его старший брат, мой дядя, возчик и приказчик у купца. Василий Васильевич был на десять с лишним лет старше своего брата, жизнь прожил холостяком и все свои неосуществившиеся надежды возлагал на Илью. Именно благодаря дяде мой отец сначала закончил гимназию с серебряной медалью, а потом и Казанский университет. Хочу заметить одну житейскую странность: для того чтобы кем-то стать, желательно хорошо учиться. Эту мысль я повторю еще не раз. После окончания университета отец был определен преподавателем физики и математики в Пензенский дворянский институт.
