Куда бы онъ ни пошелъ, онъ идетъ съ готовымъ сознанiемъ, что никому онъ не нуженъ. Кому нужна мразь?.. Вотъ и ходитъ Варлаамъ изъ монастыря въ монастырь, занимается ловлей рыбы, можетъ быть, въ соловецкой обители, шатается изъ города въ городъ, въ прискокъ за чудотворной иконой по церковнымъ городскимъ приходамъ. Въ горсточкѣ дѣржитъ свечку восковую, чтобы ее не задуло, и оретъ сиплымъ басомъ, подражая протодiаконамъ: «сокрушите змiя лютаго со дванадесятью крылами хоботы». Отъ него пахнетъ потомъ, и постнымъ масломъ, и ладаномъ. У него спутана и всклокочена сѣдая борода, на концѣ расходящаяся двумя штопорами. Одутловатый, малокровный, однако, съ сизо-краснымъ носомъ, онъ непремѣнный посѣтитель толкучаго рынка. Это онъ ходитъ тамъ темно-сѣрый, весь поношенный и помятый, въ своей стеганой на ватѣ шапкѣ, схожей съ камилавкой. Это онъ зимою «жретъ» въ обжорномъ ряду толчка, если есть на что жрать, требуху изъ корчаги, на которой обыкновенно сидитъ толстая, одѣтая въ нѣсколько кофт, юбокъ и штановъ торговка: бережетъ тепло требухи. Это онъ разсказываетъ своимъ трактирнымъ надоѣдателямъ, какъ и за что выгнали его изъ послѣдняго монастыря:
— Заiокалъ, заiокалъ, заiокалъ и заплясалъ въ корридоре Обители Божьей. Прыгалъ пьяный, въ голомъ видѣ, на одной ногѣ… А Архiерей по этому корридору къ заутрени!
Выгнали…
Когда Варлаам крестится, онъ креститъ въ сердцѣ своемъ пятно тоски. Но ничѣмъ не стирается оно: ни пляской, ни iоканьем, ни пѣсней… И всего только у него утѣшенiя, что читать или пѣть «Прiйдите ко Мнѣ вси труждающiеся и обремененнiи и Азъ успокою вы». Онъ знаетъ, что онъ не труждающiйся, но онъ искренно думаетъ, что обремененный… Да еще подкрепляет онъ опiумомъ собственнаго изобрѣтенiя: есть, дескать, какой-то пупъ земли, гдѣ живутъ праведники и откуда его, горемычнаго, не прогонятъ…
Не знаю, конечно, нужны ли такiе люди, надо ли устроить такъ, чтобы они стали иными, или не надо. Не знаю. Одно только я скажу: эти люди — одна изъ замѣчательнѣйшихъ, хотя, можетъ быть, и печальныхъ, красокъ русской жизни. Если бы не было такихъ монаховъ, было бы труднѣе жить Мусоргскому, а вмѣстѣ съ нимъ — и намъ всѣмъ…
Бездонна русская тоска. Но вдумываясь въ образы, которые мнѣ приходилось создавать на русской сценѣ, я вижу безмерность русскаго чувства вообще, — какое бы оно ни было. Вотъ въ «Хованщинѣ» я вижу религiозный фанатизмъ. Какой же этотъ фанатизмъ сильный и глубокiй! Холодному уму непостижимо то каменное спокойствiе, съ какимъ люди идуть на смерть во имя своей вѣры. Стоять у стѣнки такимъ образомъ, что и не думаютъ, повернуть ли имъ назадъ. Они головой прошибуть стѣну и не замѣтять, что имъ больно… Въ «Псковитянкѣ» Римскаго-Корсакова я изображаю Ивана Грознаго. Какое 6езпредѣльное чувство владычества надъ другими людьми и какая невообразимая увѣренность въ своей правотѣ. Нисколько не стесняется Царь Иванъ Васильевичъ, если рѣка потечетъ не водой, а кровью человѣческой…
«И яко да злодѣянiя бѣсовсеия да испраздниши. И ученикомъ своимъ власть давай, еже наступити на змiя и скорпiя, и на всю силу вражiю».
И наступалъ…
Великая сила въ Борисѣ Годуновѣ, этой наиболѣе симпатичной мнѣ личности во всемъ моемъ репертуарѣ. Но этотъ бѣдняга, хоть и властный Царь, какъ огромный слонъ, окруженный дикими шакалами и гiенами, низкая сила которыхъ его въ концѣ концовъ одолѣетъ. Инстинктивно чувствуя слоновую силу Бориса и боясь этой силы, бояре ходятъ вокруг да около съ поджатыми хвостами, щелкая зубами. Но они смирны только до поры до времени. Въ удобную минуту трусливая, но хитрая, анархическая и хищная свора растерзаетъ слона. И опять-таки съ необузданной широтой развернется русскiй нравъ въ крамольномъ своеволiи боярства, какъ и въ деспотiи Грознаго.
Размахнется онъ за всѣ предѣлы и въ разгульномъ бражничествѣ Галицкаго въ великолѣпномъ произведенiи Бородина «Князь Игорь». Распутство Галицкаго будетъ такимъ же безпросвѣтно крайнимъ, какъ и его цинизмъ. Не знаетъ какъ будто никакой середины русскiй темпераментъ.
2
Игра въ разбойники привлекательна, вѣроятно, для всѣх дѣтей повсюду, во всемъ мiрѣ. Въ ней много романтическаго — врагъ, опасность, приключенiя. Но особенно любима эта игра россiйскими дѣтьми. Едва ли гдѣ-нибудь въ другой странѣ разбойники занимаютъ такое большое мѣсто въ воображенiи и играхъ дѣтей, какъ у насъ. Можетъ быть, это потому такъ, что въ Россiи всегда было много разбойниковъ, и что въ народной фантазiи они срослись съ величественной декорацiей дремучихъ лѣсовъ Россiи и великихъ россiйских рѣкъ. Съ образомъ разбойника у русскаго мальчишки связанно представленiе о малиновомъ кушакѣ на красной рубахѣ, о вольной пѣснѣ, о вольной, широкой размашистой жизни. Быть можетъ, это еще такъ и потому, что въ старыя времена, когда народъ чувствовалъ себя угнетеннымъ барами и чиновниками, онъ часто видѣлъ въ разбойникѣ-бунтарѣ своего защитника противъ господскаго засилья. Кто же изъ разбойниковъ особенно полюбился Россiи? Царь-разбойникъ, Стенька Разинъ. Великодушный и жестокiй, бурный и властный, Стенька возсталъ противъ властей и звалъ подъ свой бунтарскiй стягъ недовольныхъ и обиженныхъ. И вотъ замѣчательно, что больше всего въ Разинѣ легенда облюбовала его дикiй романтическiй порывъ, когда онъ, «веселый и хмѣльной», поднялъ надъ бортомъ челна любимую персидскую княжну и бросилъ ее въ Волгу-рѣку — «подарокъ отъ донскаго казака», какъ поется о немъ въ пѣснѣ. Вырвалъ, несомненно, изъ груди кусокъ горячаго сердца и бросилъ за бортъ, въ волны… Вотъ, какой онъ, этотъ популярный русскiй разбойникъ! Я, конечно, далекъ отъ мысли видѣть въ Степанѣ Тимофеевичѣ Разинѣ символическiй образъ Россiи. Но правда и то, что думать о характерѣ русскаго человѣка, о судьбахъ Россiи и не вспомнить о Разинѣ — просто невозможно. Пусть онъ и не воплощаетъ Россiи, но не случайный онъ въ ней человѣкъ, очень сродни онъ русской Волгѣ… Находитъ иногда на русскаго человѣка разинская стихiя, и чудныя онъ тогда творитъ дѣла! Такъ это для меня достоверно, что часто мнѣ кажется, что мы всѣ — и красные, и белые, и зеленые, и синiе — въ одно изъ такихъ стенькиныхъ навожденiй взяли да и сыграли въ разбойники, и еще какъ сыграли — до самозабвенiя! Подняли надъ бортомъ великаго русскаго корабля прекрасную княжну, размахнулись по Разински и бросили въ волны… Но не персидскую княжну, на этотъ разъ, а нашу родную мать — Россiю… «Подарокъ отъ донского казака».
