Федор Шаляпин - Маска и душа

Развелись теперь люди, которые готовы любоваться этимъ необыкновенно-романтическимъ жестомъ, находя его трагически-прекраснымъ. Трагическую красоту я вообще чувствую и люблю, но что-то не очень радуется душа моя русскому спектаклю. Не одну романтику вижу я въ нашей игрѣ въ разбойники. Вижу я въ ней многое другое, отъ романтизма очень далекое. Рядомъ съ поэзiей и красотой въ русской душе живутъ тяжкiе, удручающiе грѣхи. Грѣхи-то, положимъ, общечеловѣческiе — нетерпимость, зависть, злоба, жестокость — но такова уже наша странная русская натура, что въ ней все, дурное и хорошее, принимаетъ безмѣрныя формы, сгущается до густоты необычной. Не только наши страсти и наши порывы напоминаютъ русскую мятель, когда человѣка закружитъ до темноты; не только тоска наша особенная — вязкая и непролазная; но и апатiя русская — какая то, я бы сказалъ, пронзительная. Сквозная пустота въ нашей апатiи, ни на какой европейскiй сплинъ не похожая. Къ ночи отъ такой пустоты, пожалуй, страшно дѣлается.

Не знаетъ, какъ будто, середины русскiй темпераментъ. До крайности интенсивны его душевныя состоянiя, его чувствованiя. Оттого русская жизнь кажется такой противорѣчивой, полной рѣзкихъ контрастовъ. Противорѣчiя есть во всякой человѣческой душѣ. Это ея естественная свѣтотѣнь. Во всякой душѣ живутъ несходныя чувства, но въ серединныхъ своихъ состоянiяхъ они мирно уживаются рядомъ въ отличномъ сосѣдствѣ. Малые, мягкiе холмы не нарушаютъ гармонiи пейзажа. Они придаютъ ему только больше жизни. Не то цѣль высокихъ и острыхъ горъ — онѣ образуютъ промежуточныя бездны. Бездны эти, положимъ, только кажущiяся — это, вѣдь, просто уровень почвы, подошвы горъ, но впечатлѣнiе все таки такое, что тутъ земля подверглась конвульсiямъ.

Быть можетъ, это отъ нѣкоторой примитивности русскаго народа, оттого, что онъ еще «молодъ», но въ русскомъ характерѣ и въ русскомъ быту противорѣчiя, дѣйствительно, выступають съ большей, чѣмъ у другихъ, рѣзкостью и остротой. Широка русская натура, спору нѣтъ, а сколько же въ русскомъ быту мелочной, придирчивой, сварливой узости. Предѣльной нѣжностью, предѣльной жалостью одарено русское сердце, а сколько въ то же время въ русской жизни грубой жестокости, мучительнаго озорства, иногда просто безцѣльнаго, какъ бы совершенно безкорыстнаго. Утонченъ удивительно русскiй духъ, а сколько порою въ русскихъ взаимоотношенiхъ топорной нечуткости, и оскорбительной подозрительности, и хамства… Да, дѣйствительно, ни въ чемъ, ни въ хорошемъ, ни въ дурномъ, не знаеть середины русскiй человѣкъ.

И когда, волнуясь, стоишь на сцѣне передъ публикой, освещенный рампой, и изображаешь это самъ, или видишь что вокругъ себя, то болѣзненно чувствуешь каждое малѣйшее такое прикосновенiе къ своей кожѣ, какъ лошадь чувствуетъ муху, сѣвшую на животъ.

И все таки звенитъ звѣзднымъ звономъ въ вѣкахъ удивительный, глубокiй русскiй генiй. Я терпѣть не могу нацiональнаго бахвальства. Всякiй разъ, когда я восхищаюсь чѣмъ нибудь русскимъ, мнѣ кажется, что я похожъ на того самаго генерала отъ инфантерiи, который по всякому поводу и безъ всякаго повода говоритъ:

— Если я дамъ туркѣ съѣсть горшокъ гречневой каши съ масломъ, то черезъ три часа этотъ турка, на тротуарѣ, на глазахъ у публики, погибнетъ въ страшныхъ судорогахъ.

— А Вы, Ваше Превосходительсгво, хорошо переносите гречневую кашу?

— Я?!. Съ семилѣтняго возраста, милостивый государь, перевариваю гвозди!..

Не люблю бахвальства. Но есть моменты, когда ничего другого сказать нельзя, и вообразить ничѣмъ инымъ нельзя, какъ именно звѣзднымъ звономъ, дрожащимъ въ небесахъ, этотъ глубокiй широкiй и вмѣстѣ съ тѣмъ легчайшiй русскiй генiй…

Только подумайте, какъ выражены свѣтъ и тѣнь у россiйскаго генiя, Александра Сергеевича Пушкина. Въ «Каменномъ Гостѣ» мадридская красавица говоритъ:

Далекоѣ на сѣверѣ — въ Парижѣ. А написано это въ Россiи, въ Михайловскомъ, Новогородской губернiи, въ морозный, можетъ быть, день, среди сугробовъ снѣга. Оттуда Пушкинъ, вообразивъ себя въ Мадридѣ, почувствовалъ Парижъ далекимъ, севернымъ!..

Не знаю, игралъ ли Александръ Сергѣевичъ на какомъ нибудь инструментѣ. Думаю, что нѣтъ. Ни въ его лирикѣ, ни въ его перепискѣ нѣтъ на это, кажется, никакихъ указанiй. Значитъ, музыкантомъ онъ не былъ, а какъ глубоко онъ почувствовалъ самую душу музыки. Все, что онъ въ «Моцартъ и Сальери» говоритъ о музыкѣ, въ высочайшей степени совершенно. Какъ глубоко онъ почувствовалъ Моцарта — не только въ его конструкцiи музыкальной, не только въ его контрапунктахъ или отдѣльныхъ мелодiяхъ и гармоническихъ модуляцiяхъ. Нѣтъ, онъ почувствовалъ Моцарта во всей его глубокой сущности, въ его субстанцiи. Вспомните слова Моцарта къ Сальери:

Такъ именно, а не иначе могъ говорить Моцартъ. Пушкинъ не сказалъ: «силу мелодiи», это было бы для Моцарта мелко. Онъ сказалъ: «силу гармонiи». Потому, что какъ ни поютъ звѣзды въ небесахъ, какiя бы отъ нихъ ни текли мелодiи, суть этихъ мелодiй, пѣсенъ и самыхъ звѣздъ — гармонiя.

Всѣ противорѣчия русской жизни, русскаго быта и русскаго характера, образцы которыхъ читатель не разъ встрѣтитъ въ моихъ разсказахъ, находятъ, въ концѣ концовъ, высшее примиренiе въ русскомъ художественномъ творчествѣ, въ гармоническихъ и глубокихъ созданiяхъ русскаго генiя.

Я иногда спрашиваю себя, почему театръ не только приковалъ къ себѣ мое вниманiе, но заполнилъ цѣликомъ все мое существо? Объясненiе этому простое. Дѣйствительность, меня окружавшая, заключала въ себѣ очень мало положительнаго. Въ реальности моей жизни я видѣлъ грубые поступки, слышалъ грубыя слова. Все это натурально смѣшано съ жизнью всякаго человѣка, но среда казанской Суконной Слободы, въ которой судьбѣ было угодно помѣстить меня, была особенно грубой. Я, можетъ быть, и не понималъ этого умомъ, не отдавалъ себѣ въ этомъ яснаго отчета, но несомнѣнно какъ-то это чувствовалъ всѣмъ сердцемъ. Глубоко въ моей душѣ что-то необъяснимое говорило мнѣ, что та жизнь, которую я вижу кругомъ, чего-то лишена. Мое первое посѣщенiе театра ударило по всему моему существу именно потому, что очевиднымъ образомъ подтвердило мое смутное предчувствiе, что жизнь можетъ быть иною — болѣе прекрасной, болѣе благородной.