На фоне нынешнего всеобщего сочувствия к несчастному Мартынову такие высказывания защитников чести великого русского поэта многого стоят. За что же столетиями летят стрелы ненависти, осуждения и зависти со стороны его никогда неумолкающих противников? За что в самой России вечно не любят русских гениев? Что натворил такого 26-летний юноша, что до сих пор книги даже лермонтоведов переполнены высказываниями, мол, он сам заслужил эту смерть? Ладно, юноши из его светского окружения могли, подобно каким-нибудь нынешним футбольным фанатам, сказать, что он нарушал их светские «понятия», жил не по понятиям. Но когда эту же версию поддерживают сейчас седовласые профессора и доктора наук, я хочу спросить: что такого запретного и скандального сделал юный гений? Почему после его гибели все умные современники писали о ничтожности и даже сомнительности повода для дуэли, а спустя полтораста лет, без всяких новых доказательств, стали охотно говорить о невозможности иного исхода? Почему именно современники поэта и писали об откровенном убийстве поэта, заранее сообщившего, что он стрелять не будет, а сейчас все ищут повод доказать невиновность Мартынова?
Как откровение пишут, мол, в 1939 году княгиня С. Н. Васильчикова предоставила какую-то неопубликованную выдержку из старческих воспоминаний своего мужа, всего лишь сына секунданта Лермонтова на дуэли. И будто бы этот дряхлый сын дряхлого секунданта написал о том, что будто бы отец когда-то рассказывал ему, и он твердо запомнил, вся дуэль произошла из-за того, что Лермонтов, подняв дуло пистолета вверх, громко сказал, так, что Мартынов услышал: «Я в этого дурака стрелять не буду». И это переполнило чашу терпения, и честный Мартынов вынужден был по правилам чести стрелять в, по сути, безоружного поэта. Обозвал кого-то дураком, значит, тебя надо убивать. Логика железная. А если я всех сторонников этой логики обзову полными идиотами, они тоже все дружно будут стрелять в меня?
На мой взгляд, со своим вольнолюбием и презрением ко всей этой светской черни, Михаил Юрьевич Лермонтов, задолго до французских поэтов Бодлера, Верлена или Рембо, стал у нас в России «проклятым поэтом». Ненавидевший и презиравший окружающих его светских пошляков, гением своим и шотландским родовым мистицизмом обреченный на постоянное одиночество, он и был самым настоящим «проклятым русским поэтом». Кого-то он, не стесняясь, проклинал, многие его открыто проклинали, и при жизни, и после смерти. По своим взглядам жизненным он был, скорее, убежденным консерватором и монархистом, но с юных лет, по какому-то роковому жребию, он был носителем самых революционных перемен.
Вырывая из контекста его строчки, его широко использовали в своих целях монархисты и революционеры, анархисты и реакционеры, националисты и русофобы. В целом же, поэт не принадлежал никому, даже не принадлежал самому себе. С юных лет, я убежден в этом, им управляла некая над мирная космическая звездная сила. Он сам всю жизнь боролся с ней, то побеждая, то отступая.
Даже император Николай I, надо отдать ему должное, понимал силу его дарования, в то время как многие ближайшие приятели Лермонтова по застольям и гулянкам видели в нем лишь препустого человечишку. Со стороны он казался рельефнее и значимее, вблизи он никого не подпускал к себе, умело играя и притворяясь почти со всеми. Тот же Арнольди, его сослуживец, писал: «Он был препустой малый, плохой офицер и поэт неважный. В то время мы все писали такие стихи. Я жил с Лермонтовым в одной квартире, я видел не раз, как он писал. Сидит, сидит, изгрызет множество перьев, наломает карандашей и напишет несколько строк. Ну разве это поэт?»
И на самом деле, с юности он был увлечен образом Демона. Сам себя не раз сравнивал с Демоном. Я представляю, какую силу внутри себя самого поэту пришлось преодолеть, чтобы в заключительном варианте объявить своего Демона проигравшимся игроком. Его поэмой «Демон» были очарованы все придворные дамы, позже весело оправдывавшие Николая Мартынова. «Демона» даже пожелали прочитать члены императорской семьи. Считалось, что недоброжелательное отношение Николая I к Лермонтову было связано чуть ли не с определенной ревностью государя к своей супруге, высоко ценившей все творчество поэта. Впрочем, кто-то из царственных особ стремился прочитать «Демона» лишь потому, что это стало модным. Думаю, вряд ли что поняли…
Парадокс: царственные особы худо-бедно читали, а иные друзья-приятели никак будто бы не желали разглядеть в этом бесшабашном офицере незаурядную личность.
Эта поэма «Демон» и доныне — одна из вершин русской и мировой поэзии, которую предстоит разгадывать каждому поколению заново. Уже при жизни были опубликованы или широко ходили по рукам и «Смерть Поэта», и «Демон», и «Герой нашего времени», и «Бородино», и «Ветка Палестины», и пьеса «Маскарад». Что еще нужно этому образованному обществу, чтобы оценить гений своего современника? Не желали видеть, ибо — завидовали.
Да, ему, может быть, было в чем покаяться перед Богом. Немало написал еретических превосходных стихов. Даже оправдывался перед Всевышним:
Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С ее страстями я люблю;
‹…›
За то, что мир земной мне тесен,
К тебе ж проникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, Боже, не тебе молюсь [1].
Но с неизбежностью приходит и покаяние, Демон оказывается повергнут в самой душе поэта.
И поэт смиренно вступает на «тесный путь спасенья». Никто из самых воцерковленных русских поэтов за два столетия не написал таких чистых, светлых, православных христианских стихов, какие были созданы Михаилом Юрьевичем Лермонтовым. Что может быть выше:
…Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Когда мне надо взять в дорогу всего лишь одно истинно христианское слово русского писателя, я беру лермонтовскую «Молитву» (1839), чистота и прозрачность которой воистину имеют неземную силу:
В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть,
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко —
И верится, и плачется,
И так легко, легко…
Не случайно Константин Леонтьев писал в своих письмах о христианских мотивах в русской поэзии: «У Кольцова, у Пушкина их много, но у Лермонтова больше всех».
