Раз, прослушав бездарного поэта, он сказал: «Самое оригинальное выражение у Вас — „море вздурило“. Больше замечаний нет».
Как-то я прочла при нём свое раннее стихотворение:
«Не верю, что земля кругла,
Она совсем остроугольна.
И, если бы звездой была,
Мне не было б так мутно-больно.
Но в звездах — мерзлая вода,
Они глядят иглистым хрустом,
И в их безгрешном — „никогда“,
Безлюбо и священно-пусто.
Мне нежно дорог Млечный Путь,
Его туманные волокна,
Так хочется в него нырнуть,
Когда смотрю я ночью в окна».
Брюсов запомнил стихи с одного прослушанья и после читал их другим, как образец декадентства. На одном из собраний кружка он говорил: «На выставке современной живописи висела картина, изображающая забор. Великий князь С. Н.[3] подошел к ней, посмотрел и сказал: „Так бывает“. Мнение — „так бывает“ обозначает художественный нуль».
Брюсов очень дружил с Бальмонтом. Бальмонт рассказывал: «Валерий не знает русской природы, растений. Он встретил в моих стихах название травки „заячья капустка“ и думал, что это я выдумал».
Образ Ренаты в романе Брюсова «Огненный ангел» [4] навеян некой Ниной Петровской, о которой знакомые дамы отзывались: «Истеричка»[5]. Имя Н. П. связано также с Андреем Белым. На каком-то литературном вечере она вынула из муфточки револьвер и выстрелила мимо Брюсова [6].
Вячеслав Иванов говорил: «В глазах Брюсова такой лукавый, смышленый огонек. Когда он читает стихи, то весь преображается, загорается, как истинный поэт. Было время, мы с ним увлекались посылкой друг другу сложнейших ребусов, и оба всегда друг у друга отгадывали».
Брюсов говорил: «Терпеть не могу кошек. В них лицемерное мещанство».
В первые годы революции Брюсов подчеркнуто охотно называл нас всех «товарищами».
Брюсов добивался полной реалистической точности в стихах: «Вы пишете о гробницах, а вы гробницы видели?»
Он требовал строгой формы: «Если вы нарушили правильный метрический размер, симметричную рифму, то чем это оправдано? Какая внутренняя необходимость?»
Когда завязались отношения В. Я. с Адалис [7], он выступил с ней в кафе «Домино»[8], как с соавтором античного диалога, и восторженно аплодировал ее искусству.
Из женщин-поэтов выделял Каролину Павлову [9] за способность отозваться на политические темы.
В. Б. говорил о Пастернаке: «Он неодолимо остроумен. Когда-то мы стояли в окне [так в тексте. — Публ.] высокого здания, выходящего на Охотный Ряд, и Б. Л. сказал: „Это всё идут люди из ряда вон выходящие“».
Пафос величавости Брюсова, иногда лишь декоративный, театральный, а иногда и неподдельный, проникал в быт своеобразно. Мы (уцелевшая семья) жили в те годы в загородном домике, одиноко глядевшем в далекое поле. Морозной зимой, когда особенно ярко играют на черном небе звезды, любили мы читать вслух брюсовскую «Большую Медведицу», как напутствие на ночь. Плавная песнь созвездию действовала неизменно умиротворяюще.
«В часы одинокие ночи,
Когда так бессильны мечты,
Смежаешь усталые очи,
Большая Медведица, ты»[10].
Похороны Брюсова. Ясное воскресенье. Процессия остановилась около Академии художественных наук [11]. Выступал Луначарский: «Я, как представитель НКПС[12], кланяюсь перед твоим безжизненным телом и живым делом!» П. С. Коган[13] все умолял: «Спи, дорогой товарищ». Пастернак был угрюм и бледен.
Катафалк и двуколка, балаганно-красные, бойко помчались вместе с конной милицией к Девичьему монастырю [14]. Событие чувствовалось, но горя не было.
Вечером говорил мне Г. И. Чулков [15]: «В гробу Брюсов лежал такой невинный, да и демонизм его был детский. Он будет прощен, как работник, честно тащивший груз жизни».
В одном из писем Брюсова к Чулкову я прочла: «Поразительно однообразие разнообразия. То же блаженство, то же отчаяние. Хочется взять тросточку и идти, идти вперед без цели»[16].
Каждый год в дату смерти Брюсова Георгий Шенгели[17] с друзьями приходит на могилу его, читает стихи о нем, цитирует и самого автора.
Андрей Белый сказал о В. Брюсове: «В предрассветном тумане нам рисовались горные вершины. Но когда солнце взошло, перед нами оказался — солидный холм».
В Староконюшенном пер[еулке], д[оме] 4, в помещении, предоставленном Ив[аном] Моисеевичем] Дегтеревским, в 1919 году был организован И. М. Дегтеревским, Е. Н. Елеонской и А. А. Дилевской [18] пушкинский семинар под руководством Вячеслава Иванова. Заседания проходили по средам. В то время городской транспорт действовал слабо, зима была лютая и снежная, но среды посещались дружно. Одна из участниц семинара приходила пешком из Сокольников, я приходила пешком с Филей. Но уже и до сред я была знакома с Вячеславом Ивановичем и беседовала с ним в его квартире в Бол[ьшом] Афанасьевском переулке]. Я слушала лекции В. Ив. «О поэтике» в МОНО[19], была участницей кружка поэзии при ГИСе под его руководством[20] и простилась с ним в Доме ученых[21], где он останавливался, вернувшись из Баку и направляясь в Италию, в 1924 году.
То, что помнится из высказываний.
«Последующее поколение как бы устало от широкого круга тем символистов. У Ахматовой — флирт, у Гумилева — спорт».
«Настоящее изящество было у Зинаиды Гиппиус, Ахматовой далеко до нее. Она много болела, страдала, глубокая и узкая, как колодец».
«Я вас учу белой магии».
«Надоело быть человеком. Быть камнем, водой».
«Никакой педагогики нет. Есть — личный пример».
«„Полтава“ Пушкина далеко не на высоте».
«„Поэтическое хозяйство Пушкина“[22] (название одной из вышедших книг) — звучит кухонно».
«„Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман“[23]. —
Но „возвышающий обман“ — не обман!»
«Любил повторять: „Das Höchste kommt an leichten Füssen“»[24].
«Признак гениальности — всеобъемлемость».
«То и хорошо, что теперь нет ухаживаний с букетами и конфетами, со всем тем, что прикрывает скверное наслаждение».
