«То была исповедь всей жизни моей; как на ладони представилась она мне, жалкая, одинокая, какая-то тёмная… Помню, с какой горячей искренностью обнажала я свою изболевшую, исстрадавшуюся душу пред тёмным ликом Христа, глядевшего на меня из угла… и ничего, в сущности, кроме этого взора, я не видела. Когда я окончила свою исповедь и обернулась в сторону священника, сидевшего в кресле спиной к свету, то увидела его спящим со страшным красным лицом, и вся поза его изобличала совершенно пьяного человека… Меня он не слушал, да и ему ли я открывала свою душу? Он был свидетелем, изменившим долгу своему, клятве своей, недостойным слугой невидимого Господа, — я же исповедовалась Богу, и слушал меня Бог! Если бы тогда я имела свой теперешний опыт и знание, я бы не смутилась представшим моему взору зрелищем, я бы, вероятно, с колен встала здоровой, оправданной, но тогда я зашаталась на ногах, и не понимаю, как не сошла с ума от столь неожиданного, так безгранично потрясшего меня впечатления. От резкого моего движения очнулся батюшка и заплетающимся языком велел приехать исповедаться (?) в 5 часов утра в церковь к ранней обедне. Не знаю, как одолела мой внутренний хаос благодать Божия, но к пяти утра я уже была в церкви. Войдя в церковь, увидела своего духовника едва державшимся на ногах. Сторожа его поддерживали. Он, видимо, был в полном изнеможении. Обедню служил другой священник, у которого я и причащалась».
Вера Тимофеевна вернулась в Москву с новой мукой в сердце. «Мысль, что я сама-то не стоила лучшего священника, мне тогда в голову не приходила, к себе я была снисходительна, а к нему требовательна».
После этого здоровье её пошло на убыль. «Доктора послали за границу, оттуда отправили обратно, находя положение безнадёжным», — пишет она. Исцелил Веру Тимофеевну отец Иоанн Кронштадтский, к которому она обратилась по совету близких.
«Вскоре после моего возрождения и знакомства с Батюшкой, как-то неожиданно для меня самой воскресла в памяти фигура немощного священника из Т. «Вот бы свести его с Батюшкой, — пришло мне на ум, — авось и его исцелит Господь за праведные молитвы Своего служителя. Может, только для этого и скрестились на мгновенье наши пути». Мысли эти всё чаще и неотступнее меня преследовали, и я, наконец, решилась написать без всяких обиняков. «Вы свет мира и соль земли, — писала я, — а как-то светите вы? В какой соблазн вводите вашу паству, оскорбляя Бога, пренебрегая интересами вверенного вам стада? Приезжайте непременно, доверьте вашу немощную душу Батюшке о. Иоанну, за его молитвы исцелеете».
«Не могу обращаться к другим в деле, где сам себе помочь должен», — ответил он.
Но я не унималась. Внутренний голос убеждал меня настаивать, и я снова написала и назначила даже день приезда, обещая, что служить он будет совместно с Батюшкой, которого уже просила усердно молиться о погибающей его душе. И когда наступил день, мною назначенный для приезда, я впала в безграничное волнение.
Прошло утро в ожидании тщетном, и я, разочарованная, ушла из дома по делам. Каков же был мой восторг, когда по возвращении узнала от швейцара, что приезжий священник меня ждёт. На крыльях радости влетела я в квартиру. Навстречу мне поднялась знакомая фигура отца Сергия, но до того зловещая, мрачная, что от страха сжалось сердце моё.
— Ну вот я приехал, сам не знаю, зачем, — начал он не здороваясь и не благословляя.
— Ну и слава Богу! — воскликнула я. — Сейчас поедем разыскивать отца Иоанна.
— Да нет, не надо, — перебил он меня, — чего спешить, может и не стоит никого тревожить, и так обойдётся дело. А всё же странные вещи случились с тех пор, как получил я ваше письмо. Прежде всего, то была первая ночь за 25 лет, что я заснул и не просыпался, а то, и не поверите, какая мука! Проснёшься с двух часов ночи и тянет пить, а я уж как ни грешен, а пьяный не служил, не оскорблял Бога хоть этим… а тут утром трезвый встал, прямо самому себе на удивление. А затем думаю: как же ехать, денег нет даже копейки лишней. Взмолилась тут жена, говорит: «Достанем!» Нет, говорю, в долги не полезу, а сам рад, что помеха нашлась: да вдруг откуда ни возьмись, пришли жене деньги после покойного митрополита Московского — 200 рублей; он ей был родственник, отговорки и нет. Смотрю, на счастье, новая помеха — юбилей 200-летний город справляет, меня архиерей как заслуженного протоиерея назначил в сослужение — вот, думаю, и не пустят, опять слава Богу! А всё для очистки совести пошёл проситься. «Хочу, мол, в Кронштадт ехать, такого-то числа служить буду с о. Иоанном», — а сам внутри себя посмеиваюсь: «Как же, пустят тебя!» А архиерей-то был почитателем Батюшки. А тут уж и последнее чудо свершилось. «Такого счастья Вас лишать, — сказал он, — поезжайте с Богом, да за меня грешного вместе с ним помолитесь». Меня обыкновенно всегда провожают, один я ездить не могу, непременно напьюсь, ну и берегли от сраму-то, а тут некому было провожать, да и дорога стала бы в два раза дороже, вот и пустили меня на волю Божию — и что ж, доехал, хоть бы единую за дорогу-то выпил, но уж дольше, пожалуй, не стерпеть. Я ведь пью много, — понизил он голос до шёпота, и лицо его стало ужасным, — мне ведь и бочки мало!
Я почувствовала, как дрожь меня всю охватила…
— Едемте скорее, Бог поможет, я верю, верю, верю, — твердила я в каком-то исступлении и больше всего боялась, чтобы как-нибудь он не отвертелся.
Был ноябрь, на улице гололёд: ни в санях, ни на колёсах не укрыться, пронзительный холодный ветер продувал насквозь. В лёгкой кофточке, почти замерзая, я о себе перестала думать, лишь бы удалось его сдать попечению родного Батюшки, лишь бы до него дотащить. Отец Сергий сидел и упорно молчал, изредка вздыхая, что-то бормоча. «Господи, сподоби узреть достойного слугу Твоего», — удалось мне расслышать. Молилась я внутренне горячо и пламенно.
По приезде на вокзал я взяла билет для отца Сергия и, имея крайнюю необходимость вернуться домой, страшно боялась, что труд пропадёт даром. Подвела я его к стоявшему на платформе образу и сказала:
— Клянитесь мне высоким достоинством священника, что Вы не убежите, что дождётесь Батюшку, иначе я останусь, рискуя совсем заболеть.
— Даю Вам страшную клятву перед лицом Бога, что я не уйду. Я уже поборол в себе желание бежать, ступайте с миром, — сказал он твёрдо и покойно.
Прошло целых три томительных дня, волнение моё возрастало, мне всё мерещилось: либо он умер, либо убежал, невзирая на клятву. Наконец, на третий день вечером раздался звонок. Моё сердце затрепетало, и я, опередив прислугу, бросилась к входной двери: У ней стоял весь сияющий, лучезарный отец Сергий. Истово помолившись на образ, благословив меня, он глубоко посмотрел мне в глаза: «Если бы я не был священник и протоиерей, поклонился бы я тебе в ноги и целовал бы их за то, что ты Для меня сделала»…
