Дружеская близость, которая связывала их, чувствуется уже в обращениях: «Леонардус» или «Мой дорогой Old man river», так же как и в подписях: «твой старый Лупус» и «твой старик Вольф». Последние письма того периода отец писал в 1940 году уже из французского лагеря Ле Берне, куда он был интернирован после начала войны.
Читая эти письма, нетрудно поверить показаниям Леонарда перед комиссиями Конгресса США, что он занимался исключительно литературными делами. Другим подтверждением деятельности такого рода была его антифашистская пьеса «Укроти ветер». Я уверен, что, согласно железным правилам конспирации, даже моему отцу, своему другу, он не сказал ни слова о шпионских заданиях, которые он, вероятно, получил уже тогда.
Во время работы над книгой «Тройка» я попросил кинодокументалистов, снимавших телефильм о моем брате, посетить во время съемок в США многих наших старых друзей. Энн и Леонард, как и другие, приняли их весьма сердечно и передали для меня целый ряд дотоле неизвестных писем родителей. В 1988 году фонды моего архива пополнились еще раз, когда по моей просьбе пресс-атташе представительства ГДР при ООН несколько раз посетил эту пару. Друзья жили в квартире в доме на 57-й улице недалеко от Карнеги-холла. Эта улица на севере примыкает к Бродвею и проходит в непосредственной близости от «немецкого квартала», в котором выходят газеты и журналы на немецком языке. Квартира стариков, по описанию посетившего их, располагалась на четвертом этаже и была обставлена очень просто. Состояла она всего лишь из большой комнаты, куда попадаешь сразу от входной двери, небольшого помещения, напоминающего скорее чулан, из кухни и ванной. Комната, забитая, как архив, книгами и бумагами, при последнем посещении была уже превращена в больничную палату. И Леонард, и Энн выглядели очень бледными, маленькими и исхудавшими. От фигуры когда-то могучего маккавея ничего не осталось. Леонард большей частью сидел в кресле или в инвалидной коляске, но, хотя физическое состояние супругов явно было очень тяжелым, а беседы отнимали - особенно у Леонарда - буквально все силы, их настроение и живость ума оставались на высоте, и они были счастливы получить весточку от нас из Берлина. Моя просьба помочь своими воспоминаниями и письмами в работе над начатой мною книгой их очень обрадовала и явно облегчила их тяжкое одиночество.
Леонард редко поднимался с постели и уже совсем не выходил из квартиры. Его очень беспокоила судьба сокровищ, хранившихся у него на книжных полках, и большую часть своих книг он передал профсоюзной библиотеке в Нью-Йорке. Кроме книг у него было много ценных писем от известных людей. По словам моих посланцев, Леонард с огромным трудом достал чемодан и вынул оттуда несколько пачек писем, главным образом от моих родителей, а также письма Лиона Фейхтвангера и Эрвина Пискатора. Без малейших колебаний от отдал их доброму вестнику для передачи мне.
К этому времени я уволился из разведки и работал над своей книгой. Я просил Энн и Леонарда ответить на ряд моих вопросов об их жизни и о нашей семье. К сожалению, ни один из них не был способен самостоятельно управляться с диктофоном.
Наиболее живы были воспоминания о моих родителях. Отца они знали как очень приветливого, открытого человека и хорошего товарища; по словам Энн, он был «дамским угодником» («lady's man»), и «женщины падали к его ногам». Отец часто спрашивал об их трудностях и проблемах. Однако Энн так и не стала с ним откровенной. В то же время она делилась с моей матерью своими проблемами, а моя мать открылась ей, говоря об увлечениях отца другими женщинами. Эльза, по словам Энн, обладала удивительным характером, достойным уважения, она вела себя «очень, очень по-немецки».
Действительно, наша мать без колебаний приняла в семью нашу сводную сестру Лену, когда в тридцатые годы ее мать, жившая в республике немцев Поволжья, стала жертвой сталинских репрессий. И хотя о таком отношении матери и проявленном ею мужестве я знал давно, рассказ американки меня очень растрогал. С одной стороны, он говорил о близости в отношениях обеих женщин, а с другой - о том, что удивительная терпимость матери давалась ей далеко не так легко, как тогда казалось нам, детям. Именно благодаря такому отношению она сумела сохранить прочные отношения с отцом вплоть до его смерти в 1953 году.
Голос Леонарда на пленке звучит очень слабо, и чувствуется, что рассказ о пошлом требует от него больших усилий. Леонард упоминает, что в начале шестидесятых годов попытался изложить историю своей семьи. Написав немного о доме своих родителей и о своем детстве, он оборвал запись словами: «Революционная дисциплина не позволяет мне писать о подробностях борьбы».
Собственно, этими словами, объясняющими наше красноречивое молчание во время прогулки по пляжу на Балтике, он поставил точку в трагической истории о забытом солдате. Однако его судьба не давала мне покоя, я продолжал поиски и вскоре выяснил детали, не известные мне до тех пор. Они не внесли ясности в странную историю с Леонардом, однако открыли новые для меня страницы тайной войны «на невидимом фронте».
Я воспользовался своими связями со старыми и новыми друзьями для получения дополнительных сведений из архивов разведслужб. Контакт с двумя высокопоставленными сотрудниками ЦРУ я установил гораздо быстрее, чем с Москвой. В российской столице пресловутые бюрократические препоны в получении информации из архивных ведомств, так же как и в доступе к рассекреченным данным, почти непреодолимы, во всяком случае, связаны с огромными затратами времени. Напротив, прошло совсем немного времени, когда я начал регулярно получать из США копии рассекреченных документов. Они содержали точные сведения по делу Леонарда, взятые из документов американской секретной службы и протоколов сенатских комиссий, где им занимались вскоре после окончания войны. Если бы эти данные были известны Москве, логическим следствием должно было бы быть не только прекращение связи с агентом и его разведывательной работы, но и вывод его из США. Этого сделано не было. Он был только «законсервирован», как называется на нашем профессиональном языке временное прекращение связи с агентом.
Самые потрясающие документы поступили из архива «Веноны», одной из самых секретных операций контрразведки США, - таким было кодированное название секретной программы, начатой во время войны Разведывательной службой армии США (US Army's Signal Intelligence Service), позднее преобразованной в Агентство национальной безопасности. Программа была создана для дешифрирования закодированных телеграмм советского посольства и других советских учреждений. Я не знаю, имели ли американцы доступ к сведениям немецкой радиоконтрразведки. Как известно, немецким органам удалось после 1941 года дешифрировать радиотелеграфную переписку между агентами и Центром в Москве. Следствием этого было раскрытие в Германии и странах Западной Европы агентурной сети, которая вошла в историю под названием «Красной капеллы». Переплетение агентурных связей привело к смертным приговорам и казням сотен женщин и мужчин из антифашистского Сопротивления.
