хвост! Начал их бить! Выпустил снарядов примерно тридцать пять — сорок. Потом чувствую, что у меня козырек… у пушки щиты откинувши, верхние и нижние. Вот так ходят ходуном. Это открыли они пулеметный огонь, автоматный. Значит, они уже видят, что пушка стреляет в тылу.
Потом вышло так, пуля резанула меня по каске, и получилось скольжение, но меня ударило сильно по голове. Ремешок, который удерживает каску, лопнул, а он сделан из брезентовой тесьмы. Он лопнул, и каска слетела с головы. Я вижу тогда, что меня обстреливают, только в упор бьют. Значит, они стали обходить нашу пушку. Уже вижу, снарядов осталось немного, но штук тридцать осталось. Я подаю команду отходить. А уже вся колонна пылает, и треск идет: взрываются боеприпасы! Беру чеку у затвора. Раз — и вынул! Выколачиваю затвор, вытягиваю — и ползком. Отползли. Замок этот ткнул под дерево и начал закидывать листвой, землей. И сами мы ползли (у нас человек шесть было). Пришли к себе в расположение благополучно.
Было это восемнадцатого января тысяча девятьсот сорок второго года. Начиная из-под самой Москвы, наш полк все время вел сильные бои с немцами. Все шло хорошо, бойцы полка со дня наступления истребили не одну сотню гитлеровцев. Но вот семнадцатого января с тяжелыми боями мы заняли село Троицкое. Немцы отошли за село километра четыре, роты наши заняли оборону вблизи остановившегося противника.
Ночь стояла тихая, спокойная, ни мы, ни немцы не стреляли. Наутро восемнадцатого января стояла такая же тишина. Выглянуло солнце, на душе как-то стало легче. Это были первые часы, которые располагали к отдыху. Наш штаб помещался в селе, тогда я служил в комендантском взводе и помню, как наш командир сказал:
— А ну, ребята, кто хочет, приводите себя в порядок.
Тут и засуетились бойцы, кто начал бритву искать, кто помазок, кто ножницы, а кто и прикорнул в удобном местечке на отдых.
Бах, ни с того ни с сего выстрел на крыльце раздался. Ну, думаем, не к добру. Так оно и вышло. Видим: из-за леска на деревню шесть танков идут. Объявили тревогу.
Так вот как было: два танка в деревню заскочили. Полетели в них гранаты да бутылки, а они все ползут. Тогда один боец и говорит:
— А ну, спробуем, кто сильнее, — пополз навстречу танку, а танк слепой, когда близко. Прошел мимо него танк, а боец как развернется да как даст по танку гранатой, а потом бутылкой, — был танк, да не стало.
Немного погодя другой танк подорвался, а тут откуда ни возьмись две наших пушки забили. И началась кутерьма. Открыли мы огонь по немецким автоматчикам, они немного отпрянули, а потом как оглашенные поперли на нас. Забили мы из всех своих автоматов, да так забили, что фашистам тошно стало, один за одним как снопье валятся наземь. Но и они нас не щадят: пулями так и посевают, аж снег вихрем подняли. Рядом со мной два бойца лежали, так они приподнялись гранаты бросать: только бросили — их тут и скосило. Ну, думаю, была не была, а со смертью сейчас повидаюсь: привстал и прямо в немецкую ватагу несколько гранат турнул, а командир полка лежит, стреляет и кричит мне:
— Молодец, так и надо.
А сам он ловко гранаты покидывает, что ни одна даром не проходит.
Начали наши бойцы убывать, немцы уже в деревню заскочили, три танка по улицам хозяйничают, а мы с последними силами собираемся, но от штаба не отходим. Пушки, которые с задворок откуда-то били, видим, вдоль улицы стали стрелять. Опять один танк загорелся, а два повернули и на другую окраину пошли. Так два часа шел в селе бой, и все-таки немцы не выдержали и отошли. Оставили они сто девяносто семь убитых.
Повар нам вез кушать на передовые позиции, под Медынью. Едет по дороге, смотрит, человек двадцать выскочило и кричат: «Русь, сдавайся».
Он растерялся, выскочил: они на него накинулись, руки связали и на сани кухонные бросили и повезли. Привозят туда, где стоял их штаб. Кухню не трогали (там наш борщ варился) — боялись, что отравлено, — а его привели в штаб.
Немецкий офицер два раза его ударил по голове кольтом. Потом стал расспрашивать, сколько войск, сколько пулеметов. Но наш повар отвечал молчанием, потом сказал:
— Все равно не удастся вам занять нашу землю, все равно все погибнете, как Наполеон, все равно мы вас сотрем с нашей земли.
Офицер хорошо по-русски понимал. Он пятки стал ему поджигать, в пьяном виде был офицер. Как сапогом ему в бок ударит, повар сразу упал (в комнате это было), а офицер повалился на скамейки, захрапел, заснул, так был сильно пьяный.
А тут немцы прибежали, забрали его и привели к нашей кухне и заставили кушать этот борщ и хлеб. Он налил себе в котелок щей и стал есть. Когда увидали, минут через десять, что с ним ничего не делается, они налетели все на эту кухню и стали касками черпать и кушать. Пока они этим занимались, он лесом и ушел. Вернулся с немецкой винтовкой. Я сам его видел.
4. Про генерала Панфилова
Мне было тогда тринадцать лет. Родилась я двадцать девятого декабря тысяча девятьсот двадцать седьмого года в Покровском Чисминского района Московской области. Там и жила.
Двадцатого октября, когда налетели немецкие самолеты, я была дома одна. Мама с братом ушли, старшая сестра угонять скот пошла. Я вышла в сарай, когда в наш дом попала бомба. Я испугалась и побежала в сторону Москвы, тогда подумала, что мама погибла.
Помню, была в сапогах, в легком платьишке, а ночь студеная. Добежала до стога, залезла в стог сена, так и осталась.
Сижу. Подходят бойцы, один говорит:
— Ты откуда?
Я рассказала, что иду в Москву. Они взяли меня, привели к генералу. Я тогда не знала, что это Панфилов был.
Он мне говорит:
— Это что за пацан? Ну-ка иди сюда!
А я говорю:
— Я не пацан. Я Мария Ивановна!
Он улыбнулся:
— Ну, для Марьи Ивановны ты еще молода.
Меня решили отправить в детский дом, но я расплакалась: мне понравилось у них, они меня накормили…
Ну, подумали и оставили меня дочерью дивизии. Сшили форму, дали сапоги. Первое время я разбирала почту, ведь приятно солдату получить весточку. Потом я стала телефонисткой. Я маленькой была, так подкладывали десять телогреек, чтобы до коммутатора достать могла.
Я решила
