«Каждая нация, раса, народ имеет право на место под солнцем. Хороша она или плоха, но тем фактом, что она существует, она имеет ярлык на продолжение бытия. Народ народился на свет Божий, он существует, он хочет существовать и дальше. И хочет быть таким, как он есть. Русский народ, разумеется, не составляет исключения. Поэтому, ввиду выше указанной политической аксиомы, он имеет право существовать и далее. И притом в качестве именно русского, а не какого-либо другого народа».
Вторая — «аксиома вождя». Для каждого народа существует свой оптимальный образ существования. Поэтому, строго говоря, сколько в мире наций — столько и типов национализма. Но для анализа удобнее свести разговор к различию двух основных типов. «Еврейская солидарность, — писал Шульгин в книге «Что нам в них не нравится», — существует вне зависимости от того, нарочитая ли она (по приказу тайного правительства) или бессознательная. Муравьи и пчелы тоже солидарны до удивительности, но они бессознательно солидарны. Кто-то, конечно, муравьями и пчелами управляет, но этот «кто-то» не персонифицируется в ком-нибудь, слепо повинуется видимым вожакам и выполняет их приказы. Среди людей можно тоже себе представить эти два типа солидарности. Солидарность бессознательная, или непосредственная, и солидарность — «через фокус». В первом случае люди стремятся к одной цели без видимого приказа — это, скажем, случай пчелиный или еврейский; во втором случае люди делают общее дело только по приказу своего видимого вожака или владыки — это, скажем, случай бычий или русский».
«Мы, русские, носим в себе какое-то внутреннее противоречие. Мы (особенно остро это чувствуется со времени революции) не лишены патриотизма; мы любим Россию и русскость. Но мы не любим друг друга: по отношению к ближнему своему мы носим в душе некое отталкивание».
Отсюда вывод:
«Для русских наивыгоднейшая форма общежития есть вожачество. К такому вожачеству (в форме монархии, диктатуры или иной) русские, понявшие свою истинную природу, будут стремиться. Важно для русских не то, будет ли парламент, Земский собор, вече или еще что-нибудь в этом роде. Важно, чтобы у нации был духовно-политический центр. И важно, чтобы был вожак, который ослаблял бы неистовое взаимотрение русского народа, направлял его усилия к одной цели, складывал бы русские энергии, а не вычитал их одну из другой, как это неизменно делается, когда воцаряется хаос, именуемый некоторыми «русской общественностью», а другими — «российской демократией».
Исторически Россия так и жила. Великие князья… цари… императоры… Но «времена меняются. В былое время было достаточно быть Царем, чтобы вбирать в себя все лучшие токи нации. Сейчас государь, который хотел бы выполнить царево служение былых времен, должен быть персонально на высоте своего положения. Если же этого нет, то рядом с ним становится вождь, который, по существу, исполняет царские функции».
Здесь уместно, может быть, сказать о том, что, всегда оставаясь принципиально монархистом, Шульгин очень критически относился к самой правившей династии.
«Николай II не был великим человеком… Он был в обращении прост, вежлив, благодарен людям, которые хорошо к нему относились. Но… он не был рожден для власти… этого воспитать нельзя…»
Не разделял крайности правых, которые на деле смыкались с левыми в нападках на царя. Шульгин тем не менее вполне логично проэволюционировал в своем монархизме до последнего царского поезда в Пскове, где принял 2 марта 1917 года отречение из рук Николая Александровича…
Подлинными героями, Вождями с большой буквы, навсегда остались для Шульгина лишь два человека, два Петра — Столыпин и Врангель. Столыпина он неоднократно, имея в виду «функции Вождя», называл «предтечей Муссолини».
Были, впрочем, у Василия Витальевича и вполне пессимистические оценки прошлого:
— Сверху надо было человека… сильного и доброго… Даже не очень умного… Вот такого, как был Александр III… И чтобы все чувствовали такой добродушный кулак…
— Парадокс столыпинских реформ в том, что для осуществления реформ нужна была железная воля, а ее не было…
— Ничего нельзя было спасти… Нужен был опыт Ленина, чтобы что-то понять — то есть Россия должна была пройти через этот «опыт».
…Киев, июль 1918 года. Получено сообщение об убийстве царской семьи. В Князе-Владимирском соборе служили панихиду.
— Я не пошел, — вспоминал Шульгин, — мне было стыдно.
Прошло пятьдесят пять лет. Владимир, июль 1973-го… Василий Витальевич дает телеграмму на имя Андропова, тогда шефа КГБ, с просьбой разрешить отслужить 4(17) июля панихиду «по убиенному Государю Императору».
Старик жалел потом, что поддался ребяческому порыву. Ответа он, конечно, не получил. Просто пришли к нему, на улицу Фейгина, двое в штатском и сказали:
— Вы же верующий человек, у вас дома иконы. Кто вам мешает молиться? Зачем беспокоить по пустякам Юрия Владимировича?
И еще о «монархизме».
В эмиграции в двадцатые годы монархисты делились, в грубом приближении, на два больших лагеря. Одни — за Великого князя Николая Николаевича, дядю Царя. Другие — за великого князя Кирилла Владимировича, двоюродного брата Царя, провозгласившего себя в 1923 году в Кобурге «императором Российским». Шульгин скептически относился к обоим претендентам. Формально придерживаясь — как и Врангель, и шедший за ним РОВС — ориентации «николаевцев», фактически он был, как сам говорил, чистым «вранжелистом», то есть лучшей кандидатурой не только в национальные вожди, но при случае и на престол считал самого Врангеля и весьма критически оценивал великого князя:
— Я говорил о нем с Врангелем. Петр Николаевич сказал: «Я думаю, если бы он стал Царем, это был бы Николай Третий. Многим кажется, что у него воля, но у него не воля, а просто грубость».
И наоборот, о Врангеле, даже в шестидесятые и в семидесятые годы, Василий Витальевич говорил:
— Если был человек, действительно достойный управлять Россией, то после Столыпина был только Врангель… Это был настоящий варяг!
Скажем прямо: воспоминания Шульгина о Врангеле (они опубликованы автором настоящих строк сначала в газете «Домострой», затем — в возобновленном в Москве журнале «Военная быль», 1994, № 5) во многом развенчивают этот созданный когда-то мемуаристом для себя самого политический миф о «настоящем варяге». И «искусственный героизм» барона, и отсутствие у него реальной конструктивной программы… Вопреки очевидности Шульгин до старости демонстрирует верность романтическим идеалам своей давней политической философии.
