Афанасий Коптелов - Возгорится пламя

— Вот ядрена-зелена! — обиженно ругнулся охотник. — Для чего же я старался? Он, шельма, дюже зоркой. Стоит на одной ноге, как на высокой ходулине, и туда-сюда башкой вертит. Этот — ажно посередь болота. Я ползком да ползком к нему, промеж высоких кочек. Боялся — вот-вот вспугну его, холеру. Да пофартило: туманчик низехонько так расстелился и меня принакрыл.

Владимир Ильич окинул друга наметанным взглядом: на его опояске, которой был перетянут длиннополый домотканый шабур, все еще оставались следы болотной тины. Нелегко было подползать к журавлю!

А Сосипатыч продолжал рассказывать:

— Помаленьку-потихоньку, стало быть, подкрался я к нему и вдарил по шее, чтобы тушку не портить. А теперича… — Он, растерянно покачивая птицу на руках, спросил, повертываясь то к Владимиру Ильичу, то к Крупским. — Чо теперича с им делать? Мы сами-то журавлино мясо не едим. Собаке, што ли, выбросить?

Простодушные слова чуть было не вызвали улыбку у Елизаветы Васильевны. Вот так подарок! Как у скупого богомольца: на тебе, боже, что мне негоже!

Но Надежда, шагнув поближе, вовремя заслонила мать и успокаивающе взглянула охотнику в глаза:

— Что вы? Что вы?.. Такую добычу…

Владимир Ильич положил руку ему на плечо:

— Не обижайся, Иван Сосипатрович. И за подарок большое спасибо! — Принял дичину и, передавая Елизавете Васильевне с рук на руки, пояснил: — Для себя здесь журавлей не стреляют потому, что нет нужды: уток много, тетеревов, рябчиков. А в Минусинске мне рассказывали — у журавля вкусное мясо. И нам стоит попробовать.

— Конечно, конечно, — поспешила согласиться Елизавета Васильевна, испытывая смущение после своих неловких слов.

— Мы тронуты вашей заботой. — Надежда поклонилась охотнику. — И благодарны вам. Мама и я. Как хозяйки, — добавила она и провела пальцами по сизому перу. — Он такой чистенький…

Сосипатыч, повеселев, разгладил усы, сливавшиеся с бородой:

— Перво дело — на вашу семью хватит досыта! — Шевельнул плечом, через которое еще минуту назад была перекинута его редкостная добыча. — Он, язва, тяжельче старого гуся! Право слово! В большую жаровню его… И с приезду, стало быть… — Прищелкнул языком. — По стакашку не грех…

Владимир Ильич схватил руку охотника, еще раз поблагодарил и, посмотрев на Крупскую-старшую, как бы от ее имени, пригласил к ужину. Надежда добавила:

— С Еленой Федоровной приходите.

— Будет что-нибудь на столе, помимо журавля, — сказала Елизавета Васильевна.

Сосипатыч помял шляпу:

— Не обессудьте. Несвычные мы с бабой к ученым людям… Мы уж… — Кивнул головой на Владимира Ильича. — Мы уж лучше, ядрена-зелена, на бережке. У костерка, стало быть. Так-то нам сподручнее.

Поклонившись всем, нахлобучил шляпу по самые брови и не спеша повернулся к порогу.

У его опояски качнулась маленькая уточка — чирок, и все трое успокоенно переглянулись: охотник все же не с пустыми руками возвращается домой! Не ради одного журавля ползал по болоту!

Журавля нашпиговали, зажарили в русской печи. На стол подали румяного, пышущего жаром.

Владимир Ильич разливал портвейн. Елизавета Васильевна следила за струйкой вина, не утерпев, дала настойчивый совет:

— Наливай полнее.

Тэкля Роховна, жена ссыльного Проминского, привыкшая к приметам, одобрительно качнула головой. Сам Проминский усмехнулся, поправляя запорожские усы.

— Так есть, — подтвердила Тэкля Роховна и осуждающе покосилась на мужа.

— Я могу, — сказал Владимир Ильич. — Но как бы не плеснуть на скатерть.

— Скатерть можно выстирать. А жизнь… Чтобы жизнь была полнее.

— Без примет жить легче, — заметила Надежда, несколько смущенная неожиданным намеком на их близкую свадьбу.

— Ну, а вы, — Ульянов повернулся к Энгбергу, — за приметы или против?

— Я думаль, как ви сказаль.

— Вот видите, большинство на нашей стороне. Так уж позвольте мне не доливать.

— Как тебе угодно… А только в былое время ради таких случаев наливали «со стогом», чтобы все были счастливыми.

— Ваше здоровье! — Владимир Ильич чокнулся с Елизаветой Васильевной, с Тэклей Роховной, с Надей и под конец с мужчинами.

Ян, опрокинув рюмку, поправил усы. Оскар отпивал маленькими глотками.

Попробовав мясо журавля, все сошлись на одном — приятная дичинка. Пожалуй, не хуже тетерева. Стоит стрелять. К тому же один журавль заменит полтора десятка чирков.

Тэкля Роховна вполголоса рассказывала женщинам:

— Пан Ульянов к нам на елка приходил. Он зафшэ вэсолу…

— А мы привезли вашим детям книжки, — сказала Надежда. — И коробку с игрушками.

— И огородных семян.

Мужчины разговаривали об охоте: чирков нынче прилетело еще больше, чем в прошлом году, косачи заканчивают токованье, тетерки уже садятся на гнезда, и выводки будут ранними. Летняя охота обещает быть богатой!

Затем Энгберг стал рассказывать о новом волостном писаре, с которым успел поговорить даже на политические темы:

— Я такой человек еще не видель! Наша сторонник!

Проминский, покрутив головой, спросил Владимира Ильича:

— Як то по-вашему? Менко сцеле… Мягко…

— Да. А спать будет жестко.

— Нет, — заспорил Энгберг. — У него, у меня — одно убежденья.

— Вот как! Одни и те же политические взгляды?! Что-что, а уж этого-то я от вас не ожидал!

— Опять вы про политику! — упрекнула Елизавета Васильевна. — Лучше бы налил еще…

— Хорошо, хорошо, налью, но вы послушайте. Надя! Тэкля Роховна! Оскар Александрович и волостной писарь, оказывается, единомышленники! Не верите? Сейчас убедитесь. — К уголкам глаз Владимира Ильича сбежались строгие лучики морщинок. — А нуте-ка выкладывайте все начистоту.

— Просто мы… Разговариваль вчера… — замялся Энгберг, и лицо его стало красней зари, придвещающей непогоду. — Писарь говориль… Я соглашалься… Можно без революция.

Надежда всплеснула руками, Ян Лукич шумно выдохнул, а у Владимира Ильича, сумевшего сдержаться, заиграла в глазах лукавинка:

— Это как же без революции?

— Договориться мало… Немножка… Другой день еще немножка… Все лютче и лютче…

— Ах, вот как! Договориться с буржуазией? Договориться с помещиками? Постыдить их немножко, и все в жизни переменится. Так? А городовые? А жандармы? А генералы? С ними как? Вдруг они волостного писаря не побоятся и начнут стрелять, а?

На нешироком светлом лбу Энгберга кожа сдвинулась в тяжелые складки, и он напряженно шевелил пальцами рук, стараясь вникнуть в малознакомые русские слова.