Вероятно, выскажи «ам в то время кто‑нибудь предположение, что Марина станет воздушным штурманом, мы бы просто от души рассмеялись. Да и сама Марина в детстве не мечтала об этом; она даже настоящего самолёта тогда не видела.
* * *Октябрьское утро. Марина только что проснулась. Надела мягкие войлочные туфли и побежала бесшумно по коридору смотреть, как няня готовит завтрак. Пока папа спит, в квартире полнейшая тишина. Марина этот порядок никогда не нарушала. Зато папа всегда с ней ласков с утра, шутит.
Так же бесшумно по коридору ходит Рома. Надо быть уже в школе, а он дома.
— Где мама? — спрашивает Марина.
— Дома, сегодня все дома, — отвечает деловито брат.
— Почему? Разве сегодня праздник?
— Не праздник, а выходить на улицу нельзя.
— А гулять в Александровский сад пойдём?
— Нет, нельзя гулять. Скажут, когда можно.
Услышав такой разговор из комнаты, я увожу ребятишек в детскую и стараюсь их отвлечь игрушками и картинками.
Марина и Рома с отцом, Михаилом Дмитриевичем Малининым. 1917 год.
— Как хорошо, что ты, мамочка, дома и Рома дома! Весело! — И дочка начинает прыгать и шалить.
С улицы донёсся выстрел. Марина затихла, прислушивается.
— Что это?
В ответ на её вопрос раздался второй выстрел, ближе, а затем оглушительный залп потряс воздух. Стены дома дрогнули, стёкла зазвенели.
Марина широко раскрытыми глазами всматривается то в моё лицо, то в лицо брата, стараясь получить ответ.
Вместо ответа раздаётся рядом с нами треск стекла. На окне, словно живая, подпрыгивает ситцевая кошка. Всё это происходит мгновенно. Я не успеваю понять, в чём дело, как замечаю обломок штукатурки на полу и торчащий в каменной стене кончик пули.
— Уйдём, ребятки, поскорее отсюда в коридор — в окно пуля влетела, могла кого‑нибудь убить. Смотрите, вашу кошку насквозь пробило. — И, протягивая Мариночке кошку, я увожу детей.
Рома пытается остаться в детской, чтобы извлечь из стены пулю.
Я говорю ему:
— Уходи и ты! Папа потом вынет пулю и подарит её тебе на память.
Наш дом в Газетном переулке оказался под перекрёстным огнём. Погасло электричество. Но в комнатах светло от пожара, вспыхнувшего где‑то неподалёку.
Детей вывели в коридор — там безопасней. Коридор осветили одной свечкой. Кровати тоже вынесли в коридор. Всё необычно.
— Мы будем здесь жить? — спрашивает Марина.
Я села на одну из кроватей и прижала к себе сына и дочь. Марина пытливо вглядывается в мои глаза, стараясь прочесть в них ответ на все свои вопросы. Я молчу: трудно объяснить пятилетней девочке происходящее так, чтобы всё было понятно.
Но Марина ждёт, и я говорю:
— Ничего, скоро всё кончится. Народ прогонит богачей и сам будет управлять государством.
— И нами народ будет управлять?
Я утвердительно киваю головой.
— Значит, мы тоже государство? — не унимается Марина.
Я улыбаюсь. В разговор вмешивается отец:
— Конечно, Мариночка, мы тоже часть государства. Но главное — это народ.
— А он хороший? — допытывается Марина.
— Да, наш народ замечательный: добрый, мудрый, храбрый, трудолюбивый.
Отец увлекается, забывая, что слушательнице всего пять лет. Из всего Марина понимает только одно и сейчас же высказывает вслух:
— Значит, нами будут править хорошие люди?
Отец целует девочку. Она пользуется удобным случаем и просит:
— Папа, расскажи что‑нибудь.
Рома тоже подсаживается к отцу: начинается интересный и весёлый рассказ. Отец выдумывает разные занятные истории, чтобы развлечь детей.
Мы окончательно поселяемся в коридоре. Газет нет. Никто не выходит из квартиры. Сведения приносят соседи. Рассказывают, что хозяин нашего дома сбежал, что дворника убило шальной пулей, что доктор, живущий в нашем доме, ранен. Наконец приходит лифтёр и радостно поздравляет нас:
— Власть в руках народа. Революция победила!
На улице выпал первый снег. Тихо. Стрельба смолкла.
Внезапно в комнату врываются звуки похоронного марша. Мы выводим детей из дому. Длинная процессия проходит мимо нашего переулка.
— Что это? — спрашивает Марина.
— Это хоронят героев революции, — снимая шапку, отвечает отец.
Марина смотрит на грузовики с красными гробами, на флаги, повитые крепом, на венки с алыми лентами. Молча прижимается к отцу и шепчет:
— Жалко…
Процессия проходит к Красной площади.
На улице толпится народ. Кто‑то запевает бодрую песню. Многоголосый хор подхватывает её. На лицах людей радостные улыбки.
Народный поток увлекает нас за собой, и мы всем сердцем чувствуем себя неотъемлемой его частицей.
Через год мы переезжаем на Зубовскую площадь. Здесь я начинаю работать в только что организованном детском доме. Дом большой, просторный. Раньше в нём было женское училище, нечто вроде института благородных девиц. Несколько воспитанниц училища остались в доме. Начальница называла их «наши» дети. О детях же, собранных сюда советской властью, презрительно говорила «ваши» дети и как могла притесняла их. Она скрывала продукты, отказывалась выдавать ребятам валенки и тёплую одежду, хранившиеся на складах. Дети мёрзли. У них опухали пальцы на руках и на ногах, они бегали босиком по нетопленному помещению. Руки и ноги покрывались волдырями. «Хозяйка» училища буквально издевалась над детьми. Но скоро порядки в детском доме были наведены;
Старую директрису выгнали. В комнатах затопили печи. Дети отогрелись и ожили.
Марина и Рома жили вместе с другими детьми. Марина была бойкая, смелая девочка, и мальчики не обижали её. Правда, первое время, когда класс посылал дежурную Марину в подвал за хлебом, кое‑кто из мальчиков пытался подставить ей ножку или отнять несколько горбушек, которые ребята особенно любили. Но тут неожиданно у Марины нашёлся защитник: самый сильный и большой мальчик — Коля Рыжов.
По странному совпадению, волосы Коли Рыжова были огненнорыжими, и тем, кто в первые дни дразнил его, довелось познакомиться с силой Колиных кулаков и надолго запомнить их. У ребят он пользовался большим авторитетом: был смелым, умным, а главное, превосходным товарищем.
Так вот этот самый Коля так пристыдил Марининых обидчиков, для убедительности показав им кулак, что мальчики больше и не пытались задирать её.
Однажды Марина сказала Рыжову:
— Конечно, я бы одна с ними не справилась, и тебе за защиту спасибо. Но я их ни капли не боюсь!
Коля снисходительно улыбнулся, смерил взглядом хрупкую Маринину фигурку, но перечить не стал — очень уж задорно и смело блестели Маринины глаза.
