Ещё одно воспоминание той же поры – мой первый «побег» из дома. Во дворе здания, в котором мы жили, стояло несколько хозяйственных построек (в них держали лошадей, коров, коляски, дрова, лёд и т.д.). Двор был большой и оканчивался воротами, которые обычно открывались только для пропуска экипажей. Одного меня за них никогда не пускали. Но по случаю свадебных торжеств, продолжавшихся почти неделю, ворота не закрывались, дабы гости могли беспрепятственно передвигаться. Улучив минуту, я выскользнул за ворота и сразу почувствовал себя, как птица, выпущенная из клетки. Поймал меня один торговец на площади (его лавочку хорошо видно на уже упомянутой картине Куликова). Он заманил меня к себе, стал угощать орехами и задавать разные вопросы. Помню, я был ужасно горд своей независимостью и тем, что со мной обращаются, как со взрослым. Но потом влетела няня с перекошенным от страха лицом, и на этом приключение закончилось.
Однажды ночью неподалёку от нашего дома случился пожар. Хорошо помню яркое зарево, осветившее всё, как днём, и силуэты мужчин с вёдрами воды на кровельной крыше конюшни, и тревожный набат колокола на соседней церкви, извещавший о бедствии. Я слышал, как няня несколько раз просила мать выдать ей ключи от комнаты, где хранилась икона Пресвятой Богородицы. Она свято верила, что если возьмёт икону в руки и будет ходить с ней по дому, пламя нас не коснётся.
От дома к реке тянулся наш огород и большой фруктовый сад. Часть сада располагалась на взгорье, окружённом с трёх сторон оврагом, поросшим густым высоким кустарником. Во что мы там только не играли! Летом целыми днями пропадали в саду, объедаясь овощами, фруктами и ягодами. А потом наши бедные родители гадали, почему у их чад такой плохой аппетит за обедом или, не дай Бог, желудочное расстройство. Зимой сад покрывался толстым слоем снега, и играть там было нельзя. Одно время я очень увлёкся ловлей певчих птиц, обитавших в нашем саду. Обычно держал их в клетках, но иногда выпускал полетать по комнате. Матери это не нравилась, и она приказала слугам их выпустить, заявив, что от птиц в доме слишком большой беспорядок.
С ранних лет я полюбил лесные прогулки. Чаще всего мне составляли компанию мой одноклассник Василий и двоюродный брат Иван. На выходных и во время каникул мы часто бродили по лесам (в Муроме их, как известно, видимо-невидимо). Любовь к прогулкам постепенно переросла в любовь к охоте, которая и по сей день остаётся одним из моих главных увлечений. На охоту отпускали всегда (считалось, что свежий воздух идёт мне на пользу), но при условии, что непременно вернусь с добычей, поэтому нам с друзьями случалось часами лежать на мокрой земле, поджидая уток, или ползти по сырому валежнику, чтобы подстрелить рябчика, зайца или иную дичь. Однажды, помчавшись за уткой, которую подстрелил над замёрзшим озером, я провалился под лёд. В тот раз мы были вдвоём с Василием. Он бросился мне на помощь, но тоже провалился, однако с большим трудом добрался до берега и побежал в ближайшую деревню за подмогой. Я просидел в ледяной воде часа полтора, пока приведённые Василием мужики не вытащили меня из проруби. Потом мы отправились к ним в деревню – мужиков полагалось угостить водкой. На другой день мои спасители мучились тяжким похмельем («болели», как принято говорить на Руси), а я даже не простудился. Это тем более удивительно, что дома я часто страдал от простуд и нарушения дыхания – астмы, как утверждали врачи. Родители водили меня по разным специалистам, а няня – к знахарям в монастырь, но всё без толку, покуда я не переехал в Петербург, где астмы и след простыл. Позднее мне сказали, что это, очевидно, была не астма, а аллергия на собак и кошек. Но здесь, в Америке, я всю жизнь держу дома охотничьих псов, а аллергии как не бывало.
Зимой мы охотились на зайцев, лисиц и волков, что мне особенно нравилось. На волков обычно выезжали в ночь полнолуния на санях, запряжённых парой гнедых. В сани брали молочного поросёнка, а сзади на длинной верёвке привязывали мешок с сеном. Въехав в лес, принимались щекотать поросёнка, тот начинал визжать, и волки стягивались на звук, полагая, что поросёнок в мешке. Тут мы и открывали огонь. Однако нередко за нами увязывалась целая волчья стая, и тогда, забыв про охоту, мы что есть силы стегали гнедых, лишь бы унести ноги.
Хороша была и охота ранней весной в период половодья. Мы плыли на лодке по затопленным полям и перелескам, находили сухое место, прятались в зарослях и поджидали прилёта уток, гусей и других перелётных птиц. Однажды, когда я сидел в засаде, на меня набрело целое лосиное семейство: лось с огромными ветвистыми рогами, несколько лосих и лосята. В то утро я не сделал ни единого выстрела, хотя утки и гуси косяками шли прямо над головой. Мне казалось, что если выстрелю, лось меня растерзает.
С большой теплотой вспоминаю и время, проведённое в имении моей московской тёти, куда я часто наезжал на каникулы. Весь год тётя жила в Москве, а летом перебиралась на дачу неподалёку от Мурома. Рано овдовев, она растила троих детей – сына Леонида и двух дочерей, одна из которых, Катя, была моей ровесницей. Во время моих приездов Леонид, Катя и я были неразлучны. Летом детям разрешали приглашать друзей из Москвы, поэтому в доме всегда кто-нибудь гостил, и было шумно и весело. Казалось, там царит вечный праздник. Мы купались, плавали на лодке, играли в крокет, катались на лошадях и нередко устраивали всевозможные розыгрыши. Однажды прошёл слух, будто неподалёку от тётиного имения кто-то видел двух заключённых, бежавших из муромской тюрьмы. Мой двоюродный брат и его приятель решили всех разыграть. Они переоделись в лохмотья и стали гоняться за мной по парку, предварительно договорившись, что я буду размахивать руками и громко звать на помощь. Шутка едва не кончилась трагически. На крик примчался гвардейский офицер, живший в соседнем имении, и открыл пальбу. К счастью, он промахнулся. Бедная тётя, узнав о случившемся, лишилась чувств, и пришлось посылать за доктором. Меня наказали, отправив домой в Муром. В другой раз на тётин день рождения мы стали пускать самодельные петарды. Одна из них случайно угодила на крышу амбара, и амбар сгорел. Меня вновь отправили в Муром. Я уже писал, что в Муроме было много церквей. Наша приходская церковь находилась по соседству с домом; по выходным и в праздники мы отправлялись туда всей семьёй. Моя старая няня, необыкновенно набожная, не пропускала ни одной утренней службы. В церкви мы всегда становились рядом со старостой, вблизи прилавка, с которого продавали свечи. Когда я немного подрос, староста поручал мне ставить купленные прихожанами свечи к разным иконам, а со временем возложил на меня ещё более ответственную обязанность. По приставной лестнице, которую придерживал служка, я взбирался на последнюю ступень, и там, на высоте, казавшейся головокружительной, запаливал свечи в люстрах.
